История Французской революции с 1789 по 1814 гг. - Франсуа Минье

Собрание ответило депутации, что рассмотрит их петицию; оно напомнило им об уважении к законам и установленной власти и, наконец, разрешило им продефилировать мимо себя. Тогда вся эта толпа, состоявшая из тридцати тысяч человек, вместе с женщинами, детьми и национальными гвардейцами с пиками, с развевающимися знаменами и со значками самого революционного значения, прошла через зал, с пением знаменитого припева „Ça ira“ и криками „Да здравствует нация! Да здравствуют санкюлоты; долой veto!“ Во главе шествия шли Сантерр и маркиз Сен-Ирюг. Выйдя из Собрания, шествие направилось ко дворцу, причем податели прошения шли впереди.

Наружные двери дворца были по приказанию короля открыты; толпа ворвалась внутрь, и в то время, когда она разбивала двери топорами, Людовик XVI приказал их открыть и сам вышел к народу в сопровождении немногих приближенных. Народная волна остановилась на мгновение перед королем, но задние ряды, не сдерживаемые присутствием короля, продолжали напирать. Из предосторожности короля поставили в глубине окна. Никогда не проявлял он столько мужества, как в этот горестный день. Окруженный Национальной гвардией, сдерживавшей толпу, король, спокойный и твердый, сидел на стуле, поставленном на столе, чтобы дать ему возможность свободно дышать и быть видным толпе. Тем, кто громкими криками требовал утверждения декретов, он неизменно отвечал: „Не в такую минуту и не таким образом можно получить мое согласие“. Мужественно отказав в том, что составляло цель этого движения, он не считал возможным оттолкнуть символ, пустой для него, но в глазах народа означавший свободу, и надел красную шапку, протянутую ему на конце пики. Толпа была вполне удовлетворена этой уступкой; она разразилась аплодисментами, когда король, задыхаясь от жары и жажды, выпил стакан вина, поданный ему полупьяным рабочим. В это время Верньо, Инар и другие жирондисты прибежали на помощь королю, чтобы уговорить народ прекратить эти недостойные сцены. Собрание, незадолго перед тем окончив заседание, испуганное этим вторжением, поспешно собралось снова и послало одну за другой несколько депутаций, для защиты Людовика XVI. Наконец, пришел и запоздавший мэр Петион; он влез на стул и, осыпая упреками народ, пригласил его разойтись; народ послушался. Грубые и дерзкие бунтовщики, желавшие достигнуть утверждения декретов и возвращения министров, ушли, ничего от короля, несмотря на нанесенные ему оскорбления, не добившись.

День 20 июня восстановил общественное мнение против виновников его. Народную партию резко упрекали за этот набег на королевское жилище, за оскорбление, нанесенное Людовику XVI, за противозаконность прошения, поданного с угрозами вооруженной толпой. Народная партия видела себя принужденной занять оборонительное положение; будучи виновна в мятеже, она понесла притом полное поражение. Конституционалисты приняли тон оскорбленной господствующей партии; но это продолжалось недолго, потому что они не были поддержаны двором. Национальная гвардия предложила королю находиться на страже при его особе; герцог де Ларошфуко де Лианкур, командовавший войсками в Руане, хотел увезти короля к преданным ему войскам. Лафайет предлагал ему отвезти его в Кампьен и поставить во главе своих войск. Людовик XVI отклонил все эти предложения. Он надеялся, что агитаторы успокоятся на время после своей неудачной попытки, ждал своего избавления с помощью коалиции, деятельность которой усилилась после событий 20 июня. Он не хотел принимать услуг от конституционалистов, потому что тогда ему пришлось бы войти с ними в соглашение.

Между тем Лафайет решил сделать последнюю попытку в пользу законной монархии. Поручив другому командование армией и собрав адрес против последних событий, он уехал в Париж и 28 июня появился неожиданно в Собрании. Он требовал не столько от своего имени, сколько от имени войска наказания мятежников 20 июня и уничтожения секты якобинцев. Его поступок возбудил различные чувства в Собрании; правая сторона рукоплескала ему, но левая восстала против ее поведения. Гаде предложил рассмотреть вопрос о виновности генерала, покинувшего свою армию и предписывающего свои законы Собранию. Только остаток уважения к Лафайету помешал Собранию последовать совету Гаде; после горячих споров оно предложило Лафайету присутствовать на заседаниях в качестве почетного гостя. Тогда Лафайет обратился к Национальной гвардии, преданной ему так долго, надеясь с ее помощью закрыть клубы, рассеять якобинцев, возвратить Людовику XVI власть, данную ему законом, и упрочить конституцию. Левая партия была напугана и ждала всего от смелости и решительности своего противника на Марсовом поле. Но двор, опасаясь победы конституционалистов, сам уничтожал все планы Лафайета; тот назначил смотр гвардии, а двор, воспользовавшись своим влиянием на командиров роялистских батальонов, помешал смотру. Избранные роты гренадеров и егерей, настроенные лучше других, должны были собраться у Лафайета и отправиться от него против клубов, но собралось не более тридцати человек. Тщетно попытавшись привлечь к делу конституции и народной обороны двор и Национальную гвардию, увидав себя покинутым даже теми, для помощи которым он приехал, Лафайет возвратился к своему войску, потеряв народную любовь и влияние. Эта попытка была последним проявлением жизни конституционной партии.

Тогда Собрание, естественно, вернулось к вопросу о положении Франции, которое еще не изменилось. Чрезвычайная Комиссия двенадцати представила через посредство Пасторе мало успокоительную картину положения и раздоров партий. Жан Дебри предложил от имени той же комиссии, для успокоения чрезвычайно взволнованного народа, чтобы, в случае приближения решительного момента, собрание объявило „Отечество в опасности“ и приняло тогда меры к охранению общественной безопасности. Прения открылись этим важным предложением. Верньо нарисовал в речи, глубоко потрясшей Собрание, все опасности, которым в это время подвергалась страна. Он говорил, что все: собрания эмигрантов, союз государей, поход иностранных армий к французским границам, внутренние волнения — все делается во имя короля. Он обвинил короля, что он останавливает своими отказами порыв нации и предает, таким образом, Францию коалиции. Он ссылался на ту статью конституции, где было сказано, что если король станет во главе армии и направит ее силы против нации или открыто не воспротивится подобному предприятию, ведущемуся от его имени, он признается отрекшимся от престола. Предположив, далее, что Людовик XVI добровольно отказался от обороны отечества, Верньо прибавил: „Не вправе ли мы сказать ему в таком случае: „Король! Вы, без сомнения, вместе с тираном Лизандром думали, что истина стоит не дороже лжи и что надо людей забавлять клятвами, как маленьких детей игрушками; Вы притворялись любящим законы только для того, чтобы сохранить власть, дающую возможность презирать их; притворялись любящим конституцию, чтобы она не свергла Вас с престола, где Вам нужно было оставаться, чтобы уничтожить ее. Не думаете ли Вы обмануть нас этими лицемерными обещаниями? Не думаете ли Вы отвлечь наше внимание от наших несчастий коварством Ваших извинений? Значит ли это защищать нас — противопоставлять иностранным солдатам слабые силы, не оставлявшие даже сомнения в их поражении, и отвергать планы укрепления страны? Зачем Вы не обуздали генерала, нарушившего конституцию, и сковали мужество тех, кто ей служил? Для нашего счастья или нашей гибели конституция оставила Вам право выбора министров; для нашей славы или для позора сделала она Вас главой армии? Для того ли она дала Вам права утверждения законов, цивильный лист и другие преимущества, чтобы Вы уничтожили конституционным путем и конституцию, и королевство? Нет! Нет! Вы, не тронутый великодушием народа, весь проникнутый любовью к деспотизму, Вы теперь ничто для конституции, так Вами недостойно оскверненной, ничто для народа, которому Вы так предательски изменили!“

При теперешнем положении Жиронды она могла рассчитывать только на низвержение короля. Верньо, правда, говорил только предположительно, но вся народная партия действительно ставила в вину Людовику XVI все те планы, которые в устах Верньо были только предположением. Несколько дней спустя Бриссо высказался откровеннее: „Никогда еще не была так велика опасность, как та, что теперь угрожает стране. Отечество в опасности, и не по недостатку войск или отсутствию мужества в армии, не потому, что ее границы плохо укреплены, а средства незначительны. Нет, отечество в опасности, потому что его силы парализованы и парализованы кем же? Тем человеком, которого конституция поставила во главе, а вероломные советники сделали врагом ее. Вас пугают королями Венгрии и Пруссии, а я говорю вам, что главная сила этих королей при нашем дворе, и раньше всего надо победить ее здесь. Вам говорят, чтобы вы уничтожили мятежных священников во всем королевстве, а я говорю вам, что, поразив Тюильрийский дворец, вы тем самым поразите всех священников. Вам говорят, чтобы вы преследовали всех изменников, мятежников и заговорщиков, а я скажу вам, что они все исчезнут, если вы уничтожите совет в Тюильри, потому что он и есть тот центр, куда сходятся все нити, где сочиняются все козни, откуда исходят все подстрекательства. Нация — игрушка в руках этого совета. Вот тайна нашего положения, вот источник зла, и вот куда следует направить лечение!“