Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения - Игорь Чиннов

– что, не помню. Там сердце Христово мы славили

крестным ходом, средь готики, солнца и пыли — и,как сказал проводник, в самом сердце Кастилиимы оставили наши сердца.

Высокая дароносица,высокий собор искусства!Слиянье искусства и чувства.В этой рифме сладостной русскойчто-то есть, что к Богу относится.

Да, мы будем помнитьи экстазы Терезы над розами,и к распятию страстный жест,и витражи, которые созданыиз образчиков райских блаженств.

Играют пухлые щенки,Играют нежные котята.Птенец топорщится лохматоНа линиях твоей руки.

И, черным глазом наблюдаяВозню щенят, возню котят,Отодвигается назад,Не зная, что возня не злая.

Над бледно-розовым червемСияют капли дождевые,И мы стоим, с тобой, вдвоем,Как будто видя все впервые.

И луч на маленьком амуреВ бассейне старом отражен.На ветке спит хамелеон —Воздушный змей в миниатюре.

Я помню, я хотел спроситьО смысле жизни, об идееВсего — но кажется важнее,Что птенчик очень хочет пить.

Стук-стук-стук, стучатся ветки.Скучный ветер, поздний час.Эти белые таблеткиУспокаивают нас.

Вот, растаяли в стакане.А добавь еще штук семь —И почти без досвиданийУспокоишься совсем.

Если друг меня отравит,То в раю или в аду,Там, куда меня отправят,Там, куда я попаду,

Что-то будет. А не будет —Как-нибудь переживем.Мертвый ножки не остудит —Босиком плясать пойдем!

Здравствуй, сонушко-заснушко!Ну, смелее, дуралей!Выпьем, душенька-подружка?Сердцу будет веселей?

Просите, просите защиты!Глухой, неприветливый мир!Вернулся ограбленный, битыйИз бара сердитый банкир.

И видит: любовник в постелиПредался беспечному сну.И руки его захотелиУбить молодую жену.

Убил. Но ведь будет же сниться…И — липкая краска ножа…И бросился женоубийцаС тринадцатого этажа.

Летел проклиная, сердито,Но ждало его торжество:Он прямо упал на бандита,Который ограбил его!

Заутра на шумном вокзале(Ведь ясен преступный мотив!)Любовника арестовали,В убийстве его обвинив.

А день был сухой и весенний,И Ангел Расплаты затих,Усталый от всех преступленийИ всех наказаний земных.

Когда Адам брюхатил Еву,Нас даже не было. Но БогНас наказал, поддавшись гневу.Адам, распутник, чтоб ты сдох.

И вот – с полвека, на работу!На холоду и в темноте…Как будто бы в штрафную ротуСвободы ради? Те-те-те!

Да, Богу будто бы угодно(Что знают книжники о Нем?),Чтоб мы пришли к Нему свободно(Хоть и сгибаясь под ярмом).

Бог — всеблагой и всемогущий,Всеведущий? Зачем ЕмуИспытывать меня? (Я в гущеСмолы кипящей все пойму?)

Мне говорят, что я агностик(Я этим прозвищем не горд),И мне показывает хвостикХудой зелено-черный черт.

Ах, к черту черта! Я три годаГотовлюсь к райскому лучу.Зачем, о Господи, свобода?Блаженства светлого хочу!

Все загадки бытияМы недавно разгадали.Дождь и солнце, ты и я.Над большим кустом азалийСветит каждая струя.

На асфальт кидай, роняй,Ливень, светлые медали!

Дождь прошел, и от перилТень по мраморному полу.(Нет, не тень, а только полу-.)Парус набирает сил.Красной лапкой зацепилЖелтый листик белый голубь.

Спит зеленая змеяВ синеватом ярком иле.В пышном парке ты и я.Много далий, много лилий.Замок в мавританском стиле.

Что ж загадки бытия?Мы о них совсем забыли.

Свет, сенокос, ветерок —Помнишь? Июньский? Осенний?Помнишь – веселый щенокЛаял: собака на сене.Весело в мире явлений.

Видишь? — Наводит сиреньЛегкую тень на плетень.

Черный теленок, мыча,Скачет в телячьем восторге.Свинка в сияньи лучаЕст апельсинные корки.Черные перья грачаПомнишь на светлом пригорке?

Светлый, задумчивый сад.Жук переходит дорожку.Помнишь — галчата галдят?Две синехвостки глядятСверху на черную кошку.

Нет, не о зле и добреНа деревенском дворе!

Мечеть Омара в Ерусалиме –Как тучный хан в золотистом шлемеВ кафтане, вышитом бирюзой.

А церковь нежная МагдалиныСвои девические воланыВозносит, радуя белизной.

И охраняет башня ДавидаСон и торговлю пестрого люда(Город могучих, могучих стен!),

Но уведет от базарных буднейСветлая церковь Молитвы Господней.(Стань, помолись, не вставай с колен!)

В церкви нарядной Гроба Господня(Там у мозаик всегда обедня)Плачет Мария. «Мать, не рыдай…»

Недалеко Вифлеем, где справаОт лавок — храм Рождества Христова.Мудрых волхвов приводит звезда.

Я не вернусь в Египет, в Абу-Симбел,Где храмина Рамзеса, дивный символИмперии, которой больше нет.

Но в Англии, в шекспировском театреЯ поклонюсь бессмертной Клеопатре:На сердце от нее легчайший след.

Я помню луч на синем скарабееВ Каире, в примелькавшемся музее.(Да, пирамиды. Помню, да. Закат.)

Египет. Без жрецов, без фараонов.Песок холмов, песок пустынных склонов.(Верблюды, Сфинкс. Я помню двух ягнят.)

Я не вернусь в святилище КарнакаИ тайного магического знакаНе разгляжу в сиянии луны.

Но я храню на сердце — посмотрите! —Тот милый облик нежной Нефертити,Бессмертной фараоновой жены.

Здесь есть дольмены. Но друидов нет,А я бы повидал друидов.Солнцепоклонник пел, встречая свет;Теперь не празднуют восходов.

Друидов нет. Есть миллионы жертв,Но нет ни жертвоприношений,Ни пения магических торжеств,Ни погребальных заклинаний.

Мы бардов слушали в таверне на реке.Какие скучные баллады!Сказали нам на гэльском языке,Что были магами друиды.

А в замках сумрачных, где гулок звук,Мы не встречали привидений.Им так наскучило пугать зевак,Любителей старинных зданий.

Готические лилии у луж —Аббатство, дождь, и путь к руинам,И солнце, озарившее витраж,Уже не видное друидам.

Пестрые домики, узкие улочки.Двигалась мерно процессия.Трон кружевной раззолоченной куколкиПели монахини в честь Ее.

Как разрумянено мелкое личико!Разве Она — Богородица?Что ж, заступись и за нас, невеличка,Нежная вестница Сына, Отца!

Знойная глушь голубой Португалии,Серые ослики, пыльный дизель.Как эти люди здесь умирали и —Верили в вечную жизнь!

Верили в то, что замолит ПресветлаяТемные наши грехи,Что воссияют у Бога ПредвечногоДуши, беспечно легки.

Голубь и луч в тишине баптистерия,В мраморной чаше вода.Так надоело мое маловерие,Ангел Хранитель мой… Да?

Карнавальные Офелии,Все Корделии, КоппелииС нами знаться не хотели.Мы на них – плевать хотели,

В небо с ярмарки летели.В голубой Виолончелии,В нежно-розовой СвирелииСобирали асфодели,На Психеюшку глядели.

А на деле — пили, пели — и,Ох, устали от вращенияОбветшалой карусели!(На зверей со скуки сели.Всё одно – до отвращения.)

Лет так семьдесят назадМы лежали в колыбели,Ангелочками глядели.Хочется, браток, назад –С карусели – в колыбели!

А росли, брат – не в Свирелии!Не в Свирелии. В Метелии.В нашей грустной Оскуделии.Чуть душа держалась в теле.Выжили. И постарели.С горя песенку свистелиО Психее в черном теле.

Русское словцо на е…Не тае, брат, не тае.Зря лечили от печалиНас на скучном карнавале,Где Психею затолкалиВ суете и толчее.

Вместе дошли до седьмого круга –А теперь — какой разговор?Обуревает лучшего другаСтарческий злобный задор.

Все он корит, жужжит, упрекаяМеня в тягчайших грехах.Словно бы гарпия, фурия какаяПодъемлет пепел и прах.

Чудится ему, что зелием чернымХочу его извести,Что сердце его склюю черным ворономВ конце земного пути.

О'кей, бай-бай, прощай, улыбнемся,Злюка, скажи «изюм».Мы скоро уснем, уснем, не проснемся,Зачем этот скучный шум?

Святой блаженствует в экстазе иЗлатую осушает чашу,А нам за наши безобразияПокажут кузькину мамашу.

Пребольно выпорют бездельников,Пропишут ижицу — а дальше,Ой, надававши подзатыльников,Пошлют куда-нибудь подальше.

В аду, гостеприимной пристани,Нас черти приютят, наверно,Но скоро, присмотревшись пристальней,Пренебрегут высокомерно.

Что ж, посидим над мелкой речкою,Следя за ангелом крылатым.Мы не были ни Богу свечкою,Ни черту кочергой… Куда там!

Ложится свет на листья винограда,И уплывает горечь и досада.

В саду, где перец, фиги и корица,Клюет оливку розовая птица.

И пыльный мрамор (лысого Сократа?)В аллее жив от желтого заката.

А молодая милая туристкаБежит за белкой, нагибаясь низко.

Козел-сатир таится за колонной,От времени приятно загрязненной.

И, воскрешая древнюю Элладу,Туристка превращается в дриаду.

Неплохо бы под этим светлым небомСтать юношей. Нет, отроком, эфебом.

Не каменным, живым. Родные МузыМеня спасут от роковой Медузы?

Зеленый скарабей, и черный скорпион,И ястреб каменный, огромный — Аполлон!

Здесь путь небесных тел исчислил ПтолемейИ с ним беседовал зеленокрылый змей.

Средь иероглифов плыла твоя ладьяВ темно-зеленый мрак иного бытия.

Здесь правил бог-баран. Священный крокодилК священной черной кошке с нами плыл.

И большеглазые рабыни — в профиль к нам —Кормили ибисов, святых, у входа в храм.

А дружелюбный бог (но с головой шакала)Нас уверял, что смерть — лишь новое начало.

Мы лотос нюхали, и мазью благовоннойНас отрок натирал, в прекрасное влюбленный.

И в царстве смерти мы — богами становились,И выходили к нам Изида и Озирис.

Бежал щенок по краю океанаЗа шестилетним мальчиком, виляяСчастливым хвостиком. Почти осаннаБыла в блаженстве тоненького лая.

Щенок был справа, океан был слева,И между ними мальчик шестилетнийБежал в закат вдоль пенного прилива,И делалось безлюдие заметней.

Вы знаете? И на другой планете,В галактике далекой и туманнойВот так же носятся щенки и детиУ берегов другого океана.

Да, так же, так же — ничего не знаяО дальних звездах, грозных и великих,И не пугает местность неземнаяИх — шестикрылых или — шестиликих.

Грех легкомыслия разве простится?Хочется душеньке в рай попроситься.(Небо, как терем, как райская птица:Яркий закат, многокрасочный, длится.)

Много грехов у тебя? Вереница?Взвыла душа, как на месяц волчица.Брось, погляди: тишина золотится.В терем войди, как царева девица.

Видишь: купаются в нежных закатахДуши детей, шалунов плутоватых.Множество душ, голубых и крылатых,Реют, прощенные, в Божьих палатах.

Терем в алмазах, сапфирах, агатах.Только — туда не пускают богатых.Мы не богатые. В общих палатахГрелись, тоскуя — в казенных халатах.

Своенравница, затейница, забавница,Своевольница, Судьба моя, Судьбинушка!Заиграется, устанет, затуманится –И куснет меня, драконушко, змеинушка.

А бывает — обернется добрым молодцем,Подойдет ко мне — царица Шемаханская,А потом вдруг — печенегом или половцем,В шапке рысьей или куньей (милость ханская!).

Но слетает слету шапка та косматая,Говорит Судьба: — Не плачь, сейчас помилую. –Превращается, гляди, стрела пернатаяВ драгоценную Жар-Птицу синекрылую.

Я молю ее: — Судьбинушка, голубушка,Не ласкай меня так нежно, нежно-бережно,Дай подольше посидеть у края бережка,Злая Смертушка презлая, Душегубушка!

Как белые птицы, летали высокие ноты,И к нам опускались флейтисты с нездешнего неба.Над пыльной дорогой мерцали следы позолоты,Как тень Аполлона, как тень лучезарного Феба.

Хрустальная роща блистала над синим заливом,За старым пророком бежал розоватый ягненок,И белые кони вослед голубым переливамНесли золотистых, прекрасных, нагих амазонок.

И полнилось небо конторщиками, продавцами,Они улетали на радостный остров Цитеру.Конторские книги махали большими листами,Сгорая, сияя, волшебно несясь в стратосферу.

И в нежных пейзажах Ватто или Клода ЛорренаВели хороводы сенаторы и прокуроры.И туча неслась, в темноте загудела сирена,А мы отдыхали на ложе богини Авроры.

Убитой было девяносто восемь,Убийце восемнадцать. Сколько жертве,Скажите, оставалось жить? Неделю?Ну а ему? Лет шестьдесят, пожалуй.

Он изнасиловал ее. СтарухаУж технику любви полузабыла.Она сама, наверно, удивляласьСмешному вкусу мальчика смешного.

Мне жаль его. Ее — почти не жалко.Шел дождь, когда его казнили. БылоЕще темно. Да, то-то и оно-то.Такие-то дела. И что тут скажешь.

В одну телегу (Пушкин!) «впрячь не можно»Весь мир (увы!) голодных и рабов.Телега жизни… Ей не быть порожней:На ней поклажа из людских горбов.

Веками снился нищим и калекамКровавый сон о правде и борьбе.Но… человек играет человеком,Пока судьба играет на трубе.

Крик о свободе, то слабей, то гневней,О равенстве и братстве на века.Но… проезжают райские деревни,Как в глупой песне, мимо мужика.

За счастье платил я немалый бакшиш,А рок, усмехаясь, показывал шиш.

Ну что же! В кармане порой ни шиша,Блоха на аркане, почти ни гроша,А все же я верил, что жизнь хороша.

Хватало на хлеб, на коробку сардин,И можно украсть и понюхать жасмин,И, главное, сам я себе господин.

Бывало, на юге я крал виноград.Жевал — и глядел на огромный закат.

Показывал кукиш людскому суду.Воришка! Еще изловчусь — украдуБумажку на жительство в райском саду.

Серебряных ложек — не крал никогда.Блестела не ложка — блестела звезда.

Надо ли было сказать в крематорииО биографии, темной истории?

В траурной рамке, «с глубоким прискорбием…»Глухо звучал неторжественный реквием.Что же, душа, — наслаждайся бессмертием.

Мы возвращались туманными рощами.Скучно паслись беловатые лошади,Влажно рыжели невзрачные озими.

Надо ли было сказать в эпитафииПравду о марихуане и мафии?

Жил он, замученный злыми пороками,Между аптеками и дискотеками,Между полицией, неграми, греками.

Как надоели убийцы, убитые,Разные мертвые, быстро забытые!

Мир наступит не скороНа Земле этой глупой.На полях СальвадораВидят матери трупы.

На родном пепелище,У сожженного кроваНочью каждая ищетСвоего дорогого.

Где библейские скалы,Где ливанские кедры,Пролилось там немалоКрови теплой и щедрой.

Кровью темной и алойМатерей и младенцевЗалита Гватемала:Разве жалко индейцев?

В ночь блаженную мая,В ночь осенне-сыруюПомолчим, вспоминаяМировую Вторую.

Ночью в приморском садуПальмы, темнея, шумят.Нет, не пророчат беду,Нет, не пророчат утрат.

Жалко, что я не найдуБледных, далеких Плеяд.Только большую звездуВ мареве облачных гряд.

Двое подходят к пруду.Странно: Христос и Пилат.Двое бродяг на ходуСпорят: Платон и Сократ.

Помню, бывало в бреду:В чаше — вино или яд?Кажется, в прошлом годуВидел я небо — и ад.

Чаша с цикутой. – Гряду!Стражники, темные, спят.Ночь в Гефсиманском саду.Мускулы римских солдат.

Семь густых, высоких струй фанздиСемь полупрозрачных привидений?Лучше – души ланей и оленей,Обитателей Альдебарана?

Кипарисы белые в метели?Или семь оживших сталагмитов?Или ризы светлые наделиСемеро танцующих джигитов?

Нет. Протуберанцы на Сатурне?Нет их. Или ангелы и арфы?Ангелы, я думаю, лазурней.Но не пляска фурий или гарпий?

Нет, сравните с тем, кто добродушней.Скажем: души нежные дельфиновПляшут под напев арабских джиннов(Чем загробней, милый, тем воздушней).

Глупости. Но пусть другой напишет,Что мечтам и струям есть граница,Что, взлетев, приходиться спуститься,Что нельзя, нельзя подняться выше.

Блеск и трепет. Может, символ рая?Не струится, кажется, нирвана?Забавляйся, Муза, созерцаяСветлое движение фонтана.

Пути, дороги. В Падуе Антоний,В Толедо Греко, херес и паэлла.И пестрой толчеей воспоминанийРазбуженная память зазвенела.

Венеция. Фантастика собора.Пел хриплый гондольер «О соле мио».Мы пробовали петь «Санта Лючия»И ели спрута алла маринара.

Над Альказаром посветлела туча.Я помню башни в предзакатном свете,И холодок узорчатой мечети,И в кабачке холодный суп гаспачо.

И в сутолке Латинского кварталаСорбоннского студентика-индусаВеселая датчанка обучалаИскусству не пьянеть от кальвадоса.

А в Риге запах русского трактира,На чайнике пунцовые пионыИ пирожок с капустой, отраженныйВ сиянии большого самовара.

И как в кино, мгновенной сменой кадровПокажет память многое другое:И блеск берез, и тени старых кедров,И римский день в полупрозрачном зное.

Мимо мумий! Мимо мумий! Мимо мумий!(Трупов!.. Размалеванных матрешек!)Мы прошли, мрачнея от раздумий,В легкий мир фарфоровых пастушек.

И в гирлянды нежные вплеталась,В тонких пальцах розовела роза.Беленькой овечкой забавляласьМилая распутная маркиза.

Над японской нежной панорамойСоловей нефритовый защелкал.Между лотосом и хризантемойБыл закат из розового шелка.

И ценя изящные искусства,Мы прошли в нарядный зал распятий.Там рубины осыпали густоТернии — и раны у запястий…

…Как могли ту кровь, тот пот, те мукиВ золото оправить ювелиры?Как могли художники тот ужасПревращать в картины и скульптуры?

Бог в музее… Все-таки печальней,Что замученный Спаситель мираУкрашает розовые спальни,Заменяет пухлого амура.

Вы говорили нам, что если Бога нет,В двойном небытии Вы все же с Ним сольетесь.Любовь к Нему. О да. И лучше Ваш ответНа смерть, чем плакать, о душе заботясь.

С Ним — даже если нет Его. В небытии —Двойном. Паскаль, и Киркегор, и ДостоевскийМогли сказать так. Да. Но с мудростью змеиПоверим, как они — нет, не по-детски, —

В бессмертие! Мне снилось: «хор светил»;К своей звезде, голубоватой Веге,Стремится светлый дух, который былВладимиром Васильевичем Вейдле.

А может быть – туда, к родным местам,Где желтая сыреет штукатурка,Невидимый, идете по мостамБылого пушкинского Петербурга.

Но вероятнее, что Вы перенеслисьВ любимые свои пейзажи кватроченто,Где тонкий, стройный, острый кипарис,Холмы, ручей голубоватой лентой,

Оливы, пинии, дворцы. Далекий вид,Голубизна – и Бог на небосводе,И белый ангел над леском летит,И белый Голубь реет и нисходит.

В кафе «У Денизы» нас было трое:Ирина Одоевцева, Вы, я.И вы читали стихи о ТроеИ что не будет небытия.

Я плохо помню строфу о Гомере.Был вечер, Париж, бульвар Распай.И я завидовал Вашей вере,Что души бессмертны, есть Бог и рай.

Уже полгода, как нет Вас на свете.Есть то кафе, каштан, Монпарнас.Афина в шлеме на древней монете,Мной привезенной, бессмертней Вас?

Я в Греции был. Я не видел Трои.Не мчался на битву Алкивиад.Не Одиссей валялся на зноеУ опрокинутых колоннад.

Но… мир Одиссеи, мир Илиады…Солнечный диск метал дискобол.Рыже-багряный лист виноградаТрогал, играя, легкий Эол.

Над горным обрывом мелькнула серна,В долине шли овцы и пастухи…Это голос Ваш, глуховато, мерноСкандирует греческие стихи?

…Над Люксембургским садом сияя,Как над Акрополем, как тогда,Круглится месяц. Нет — мяч Навзикаи!А души — бессмертны. Бессмертны, да?

Я разломил китайское печеньеС билетиком внутри; мудрец КонфуцийВ нем заповедал: избегай эмоцийИ презирай житейское волненье.

Мне китаянка подала чоп-суиИ вонтон суп – китайские пельмени –И про билетик пискнула, что всуеВсегда и всюду избегать волнений.

И я задумался о смысле жизниИ что такое время и пространствоИ долго шел осенней ночью позднейПо улице уныло-протестантской.

И вдруг я оказался, легче ваты,В китайском умозрительном пейзаже.Под узловатой веткой угловатоСерела цапля, тонкая, на страже.

И водопадом низвергалась ива,В зеленом камыше пестрела утка.На озере не колебалась лодка,В которой я задумался лениво.

Сокрыла цаплю синяя прохлада,Плод размышлений оказался горек.Мы навестили фанзу, где у входаСветился темно-розовый фонарик.

А выйдя из нее, опять предалисьИгре трансцендентальных медитаций,И показал логический анализ,Что сердце мира стало синей птицей.

Мы давно отдыхаемНа чужих берегах.Здесь, над пальмовым раем,Мой развеется прах.

Нет, какое там горе?(Ельник, холмик, снега?)Увезут в крематорий,Да и вся недолга.

Ни тоски, ни обиды.Не вернемся домой.Падай с неба Флориды,Пепел серенький мой!

Нет, какие могилы?(Галка, осень, дожди…)На Ваганьковском, милый,Не позволят, не жди.

Что ж, ничуть не обидно:Ведь в могиле темноИ березок не видно,И не все ли равно?

Я с тобой не поедуВ голубую Тоскану.По остывшему следуВозвращаться не стану.

Помню двух флорентинок —И сестер их в Уффици.Где кончается рынок,Там хотел я родиться.

Как пестра Санта Кроне!Как прохладна Капелла!Микеланджело: тело,Утомленное, Ночи.

Мощь и строй синьории,Пестрота кампаниле.Мы о чем говорили?О тебе, о России.

Вход в прохладную казу,Купол, свет, черепица.Мне хотелось там сразуУмереть и родиться.

– Ты Микки Мауса не признавал. Ты говорил:— Таких существ на свете нету. –Мой семилетний друг, скептический зоил,Постранствуй по другому свету!

Твой простодушный ум, твой простодушный смех…Ты не подозревал, что в той, загробной жизниТы встретишь существа еще страннее тех,Которые придумал Дизни.

Ты не подозревал, что сам Иеронимус БосхНе мог вообразить невероятных тварей,Какими населил не Вельзевул, а БогСвой светлозвездный бестиарий,

Что даже на Земле есть мириад существНеобычайней, чем мышонок Микки.Но что Земля? Что ад? Теперь — ты житель мест,Где светят ангельские лики.

Не веря ни в какое перевоплощение,Поэт молился: сделай милость,Чтоб это маленькое недоразумениеБлагополучно разъяснилось!

Ты на меня наслал болезни — но зачем они?Не надо. Исцели поэта,Чтобы успел он спеть Тебе свои Те Deum'ыВот в этой жизни, в теле этом!

Я знаю, жизнь моя висит на тонкой ниточке.Удушье. Отворяю окна.Но даже кровь моя стучит почти ямбически,Четырехстопно, семистопно!

О, дай мне срок из слов «любовь»,и «кровь», и «пение»,А также из любви и крови(И тра-ля-ля), — о, дай создать стихотворениеПрекрасней райских славословий!

Существа из далеких галактикС нами выпьют на ты, я уверен,И по-русски споют нам про чубчик,Кучерявый, с прононсом просвирен,Как советовал Пушкин-арапчик.

Уроженцы кометы ГаллеяОбожают святая Россия.Им сказали в Святом Ленинграде,Что поют при церковном обрядеПро китайца в саду, в огороде.

А в созвездии Пса, где не лаетКаждый третий, проверено всеми:На Руси при царе НиколаеПроживали в Москве и БатумиЛюди с пёсьими все головами.

И турист из Большого ШакалаЗнал: Москва при царе состоялаИз одной деревянной матрешки.Потому-то она и сгорела.Но пришел царь Сталтан или МушкинИ построил две новых матрешки.

Был освещен торжественный фасадПарижской оперы. И был высок, великТриумф крылатых Муз, божественный парад.Я помнил те венки, простертые в закат,И надпись «Poesie Lyrique».

Я жил в Париже целых восемь лет,Уехал тридцать лет тому назад.Там жили русские поэты. Больше нетВ живых почти ни одного. Конь БледУмчал их в тот, небесный вертоград?

В землице Франции они лежат.Они писали русские стихи.Они из-за кладбищенских оградКивают мне: — Хотелось бы, собрат,В Россию… А? Да где ж: дела — плохи.

В землице русской? У березок, в ряд?Нет, вряд ли. И мечтать напрасный труд,Что наши трупы въедут в Петроград(Что бронзовые Музы осенятХрам Эмигрантской Лирики?). Капут.А вот стихи — дойдут. Стихи — дойдут.

Примечания