Свободные от детей - Юлия Лавряшина

На лестничной площадке сталкиваюсь с той самой соседкой, что когда-то сдала меня милиции, подтвердив, что Даша вошла ко мне в квартиру. И не могу вспомнить ее имени… То ли память сознательно избавляется от ненужного мусора, то ли это частичная амнезия после родов?

— Чего-то давненько вас не видать было, — ласково лепечет она, заглядывая мне в лицо. — Уезжали куда?

— Уезжала.

Почему люди полагают, что перед ними должны отчитываться, хотя бы и так — мимоходом? А себя считают вправе расспрашивать… Мне и дела нет, как она жила эти месяцы, что с ней происходило, Но тут ей удается тронуть мое каменное сердце:

— Похорошели как! Посвежели. Наверное, где-нибудь на Канарах отдыхали?

Я мельком смотрю на едва загоревшую руку — Лера запрещала мне бывать на солнце, это вредно для ребенка. Чем — не знаю. Не поинтересовалась.

Ловлю себя на том, что мысль о Насте и о сестре уже не прошивает насквозь, думаю о них обеих почти спокойно. Опять сказывается моя хваленая способность к регенерации: пара дней агонии, и уже рождена заново. Живот и то почти втянулся, хотя тугой пояс все же надела.

Соседке что-то наспех вру про местечко под Парижем, где живут мои друзья и где я провела эти полгода. Пусть считает меня избалованной богачкой, пусть думает, что у меня есть друзья… Уже сбегая по лестнице, вспоминаю про Эльку, которой даже не позвонила, не рассказала того, что произошло со мной. И решаю, что раз рука сама не потянулась к телефону, чтобы набрать ее номер, значит, так она нужна мне… В общем-то, не близка, это я всегда понимала. Школьные воспоминания перебирать? Ни времени нет, ни желания. О нынешнем говорить — язык скует. Разве кому-то, не только ей, объяснишь то, что творилось во мне и вокруг?

— А Восниковский-то съехал! — кричит соседка мне вслед. — Ее в тюрьму упрятали, а он квартиру продал. Говорят, вообще за границу уехал. Не знаю, правда иль нет?

— А твое-то какое собачье дело?

— Что?

Она «лыбится», иначе и не скажешь, перевесившись через перила, — не расслышала того, что я пробурчала. Впрочем, если б мои слова и донеслись до ее слуха, большой беды не случилось бы. Больше никаких пирожков от нее, никаких «почитать»… От людей, которые предают мимоходом, одержимые идеей высшей справедливости, под колесо которой не жаль не только любимую соседку швырнуть, а миллионы, бежать надо. Хоть вниз по лестнице, хоть в другую страну. Если б жила в семнадцатом, эмигрировала бы, не сумела бы приспособиться. И страдала бы без этой необъяснимой магии русских берез, которых во многих уголках мира полно, а так не цепляют за сердце, как наши… И мечтала бы вернуться… Но не вернулась бы никогда. Чтобы дуракам кланяться?

Я в своем Союзе писателей уже членский билет на стол швыряла, когда хотели протащить не просто графомана (им несть числа!), но бездарность воинствующую, наглую и отвратную. Как-то подлез к Лужкову, свою книжонку, в бересту одетую, преподнес и решил, что уже оседлал всю тройку-Русь разом, хамить начал старым поэтам, ногтя которых не стоил, — ни одной строчки в его книжке не нашла, которая примирила бы меня с этим убожеством. На кресло председательское начал коситься еще до голосования, хотя чуть не руки целовал тому, кто сейчас в нем сидел, прогибался перед ним, как чеховский Червяков.

Я просто звереть начала, когда всерьез заговорили о том, что придется его принять, раз председателю так хочется… Мне до сих пор тошно здороваться с теми, кто нашептывал, чтобы я выступила первой, а уж они поддержат, разделят мой праведный гнев, тем более ни одного не нашлось, кто внутренне стал бы на сторону этого «Червякова». Но только один все-таки решился взять слово после того, как утихли мои гром и молнии… Только один человек оказался правдивым и смелым среди тех, кто именует себя писателями.

Того бездаря тогда приняли почти единогласно: двое против, и кто-то один воздержался. Решился только галочку поставить в соответствующей графе, но так, чтоб никто не заметил, не заподозрил, что он осмеливается не шагнуть со всеми в ногу. А ведь далеко не советские были времена…

Самое поразительное, что ни одному из них терять было нечего! Что дает членство в творческом союзе, кроме красной корочки, с которой можно без билета пройти на книжную ярмарку в ВВЦ? Никакой помощи, никаких льгот, только гордое звание члена… Но — рвутся в союз с той же одержимостью, будто нам все еще раздают квартиры и дачи. Ничего этого давно нет, и Литфонд существует лишь формально. Хотя даже не знаю — существует ли?

…Все это вскипело и улеглось, пока я сбегала по лестнице. Ледяными горошинами рассыпалось по ступеням, заглушив то, что соседка продолжала посылать мне в макушку. Я уже не слушаю ее. Я думаю о том, что на меня обращена ненависть всего мира: тех, кто живет по традиции и не приемлет мои книги о женщинах, идущих против течения; тех, кого злит, что я вообще пишу, когда им давно не пишется, да еще и книги у меня выходят; Восниковского, который лишился и дочери, и жены потому, что не я оказалась убийцей; соседки, из-за меня проявившей свою гнильцу… Как выстоять в одиночку? Не озвереть и не сломаться? Как?

Мне становится спокойней, когда забираюсь в машину и блокирую дверцы, чтобы никто не ворвался следом. Здесь мой маленький мирок, в который никто не проникнет без моего ведома… Тут же ловлю себя на неточности: «А инспектор ГИБДД?» Но для остальных путь сюда запрещен. Я уже протерла лобовое стекло, освежила зеркала. Мы едем на день рождения моей книги, мы должны и сами блестеть, как именинницы.

— Лен-нарт, — произношу я по слогам, прикрыв глаза. Пока не прогрелся двигатель, спешить некуда. — Ты и не знаешь, сколько всего проросло от той нашей встречи. И не узнаешь, наверное…

Мне не составит труда солгать ему, что сюжет этой книги — сплошная фантазия, по крайней мере, в той части, где говорится о ребенке. Леру я не выдам, Насте не наврежу. Да и себя оправдывать не захочется лишний раз. Тем более перед человеком, которого хоть день да любила…

Любовь имеет множество отражений. Одна, неделимая, она смотрится в наши души, и в зависимости от того, как велика наша готовность принять ее, получается и отсвет. Я была распахнута целиком в тот момент, когда встретила тебя. Я приоткрыла только краешек души, увидев Леннарта. Потому все так быстро затянулось… А рваная рана, оставшаяся после твоего ухода, не затянется никогда.

Природа снизошла, просияла мне навстречу солнечной улыбкой, разделила мою радость. А с утра моросило, как осенью, и не хотелось жить. Я совершила титаническое усилие, заставив себя в такую погоду встать с постели. Теперь же я сама чувствую, как улыбаюсь. И оттого, как весело искрится влага на деревьях, и оттого, что сама становлюсь все более узнаваемой — одинокой амазонкой в городе, где все кучкуются стаями, потому что иначе сожрут. А я собираюсь выжить, надеясь только на свои силы, свою энергию, свой талант. Мне интересна жизнь, которую я веду, почему же она должна отторгнуть меня? А маленькое помешательство… Ну, с кем не бывает!

«Маленькая девочка… Чудесная моя девочка…»

Раньше я поехала бы к сестре, чтобы ей первой подарить новую книгу, экземпляр которой лежит рядом со мной на сиденье. Я то и дело поглаживаю его глянец ладонью, проскальзываю взглядом — привыкаю. Когда у меня вышла первая книга, я несколько часов не выпускала ее из рук, осваивалась. Потому что в моем воображении она выглядела иначе — более сдержанно, более классически. А она оказалась современной девчонкой: излишне яркой, вызывающе броской.

Мы сидим с ней в машине и соображаем, как же отпраздновать ее появление на свет. Уж на это я имею право… Банальная фраза, что книги для писателя, как дети, но это действительно так. В моем случае — единственные дети, и за каждую из книг переживаешь, и каждой втайне гордишься. И в первую минуту хочется прижать к сердцу, как родное существо, а потом сидеть рядом и поглаживать, баюкать…

В какой-то момент я понимаю, что нам с ней некуда податься. Нет, ее-то как раз готовы принять в тысячи домов и даже заплатить за то, чтобы она вошла в семью. Это я никого не интересую настолько, чтобы приехать без звонка за неделю, без скрупулезной проработки всех деталей встречи. Среди артистов я тоже не стала своей настолько, чтобы явиться к кому-то по-дружески, хотя Влас, может, и обрадовался бы… С литераторами дружбы иссякли после того, как меня стали издавать. Пока бились возле издательских порогов плечом к плечу, какие-то братско-сестринские чувства еще теплились…

Я напугала Леру, я давно оттолкнула брата, обидев его насмерть своим презрением к тому, как истово Антон любит своих девчонок. Тогда еще не подозревала, что однажды и меня опалит этой страстью, которая куда страшнее любви к мужчине, ведь ни один, даже ты не был нужен мне настолько, чтобы хотелось украсть его.