Павел Филонов: реальность и мифы - Людмила Правоверова

— Да, живопись захватила меня. Прежде мне казалось, что я навсегда останусь только книжником. А сейчас… Сейчас, рисуя, я совсем забываю книжную работу. Может быть, это нехорошо?

— Напротив! Это же чудесно!

Опять в чьем-то окне мелькнул огонек. И опять Филонов побежал в ту сторону. А я подошла к воротам.

По темной улице двигался автомобиль. Бомбили где-то совсем недалеко.

— Вам страшно, когда бомбят? — подойдя, спросил Павел Николаевич.

— Первые дни было страшно. А сейчас привычка, должно быть.

— Привычка? — повторил он задумчиво.

Дежурные с соседнего участка подошли к нам.

— Уже пять. Пора кончать дежурство.

Филонов протянул мне руку и быстро зашагал к своему дому. Длинный, еще более худой, чем в молодости, в брюках, которые он сам себе шил… Я смотрела на него и вспоминала… Очень трудно забыть прошлое… А почему надо забывать? Может быть, встреча с Филоновым, может быть, его страсть к искусству — это и помогло тому, что в моей душе загорелась любовь к искусству? Как сложно и непонятно все, что возникает и развивается в душе! Но сейчас без живописи я жить не могу.

Так мне казалось.

И когда я потеряла зрение, я с отчаянием думала: чем же жить? Что согреет, что теперь даст радость?

Но я жила — может быть, потому, что я ненавидела фашизм, хотела бороться с ним и никогда не сомневалась, что мы победим.

<…> И стала писать, не видя. <…>

Как я писала «Песнь о жизни», слепая, голодная, совершенно одна, — я и сама не знаю. Но остановиться, прекратить эту работу я считала невозможным.

Раз я, как обычно, потащилась в булочную получить хлебный паек. У калитки столкнулась с Филоновым. Он прошел мимо, верно не узнал меня, потом вернулся.

Мне рассказали, что он похож на скелет, обтянутый кожей, что он кутается во все, что у него есть, и так все ночи стоит на чердаке у слухового окна. Спросила его, правда ли это? И зачем он это делает?

— Пока я стою там, ни одна картина не погибнет и весь дом сохранится!

— Но вам не выдержать — голодному, едва одетому, стоять на таком ветру и всю ночь… Это же безумие!

— Вы называете безумием… А знаете, я в это время создаю новую вещь. Она переживет всех нас. Я времени зря не теряю.

Через несколько дней Павел Николаевич Филонов умер.

О. К. Матюшина

Песнь о жизни[458]

(Фрагменты)

<…> Он давно живет в соседнем доме. Это художник, человек большой воли. О нем говорили как об аскете-подвижнике, отдавшем всю жизнь искусству. Он действительно работает много, очень много. Картин своих не продает и почти не выставляет. Когда началась бомбардировка города, он вызвался быть бессменным дежурным на чердаке. Длинный, худой, легко одетый, часами стоял он там. Я как-то попросила начальника пожарного звена заменить Филонова.

— Что вы! — улыбнулся начальник. — Разве он согласится? Он хочет спасти свои картины от пожара и никому не доверит дежурство. <…>

— Но я не признаю творчества без внутреннего напряжения.

— Почему? Я стараюсь довести свою работу до совершенства. Раз десять прокрываю одно и то же место.

— По-моему, так можно засушить, уничтожить, уничтожить живой, трепетный язык вещи.

<…> Бумажные брюки хлопают по ногам… В старенькой тужурке и кепке он, как Дон-Кихот, шагает по траве. Человек искусства! Он верит в свое дарование.

<…> Обойдя двор и сад, мы остановились у цветника.

— Мальвы уже отцвели. Как хороши они были в этом году!

— Эти цветы называются мальвы? — спросил художник, подойдя к высоким, уже потемневшим стеблям. — Они красивы, но всем цветам я предпочитаю одуванчик. Мне кажется, лучше его ничего быть не может. Часами смотрю на одуванчик и не могу налюбоваться! — Много раз… Но это такой цветок… Трудно передать его сущность!..

Умер Филонов. Дежуря на чердаке во время тревоги, он простудился. Истощенный организм не мог бороться с болезнью.

Смерть художника поразила соседей. О нем много говорили. Называли его фанатиком, подвижником. Вспоминали последние часы жизни. Товарищи и ученики принесли больному Филонову продукты. Принесенную провизию он отдал жене. Он был уверен, что поправится, говорил об искусстве, а не о болезни.

Большую комнату, полную картин, невозможно было представить без него.

<…> Я много думала о Филонове. Долгие годы художник отдавал все силы искусству, не обращал внимания на себя. Вспоминала наши ночные дежурства. Голод он переносил просто, мужественно. Высыхал на глазах, но никто не слышал от него жалоб на трудности.

В. А. Милашевский[459]

Вчера, позавчера[460]

Выставка молодежи[461]. Я побежал на эту выставку, мне необходима была именно молодежь, мои сверстники, их мышление. Я почему-то думал, что встречу, ну, конечно, не гениев, не Апостолов Нового Видения: Сезанна, Ван Гога и Гогена, но может быть, русских Марке, Оттона Фриэза, Жана Пюи, что-нибудь в этом роде, свежее, окрыляющее…

Ах! Как я любовался в Русском музее живописью Н. Тархова…[462] Веселое, честное, оптимистическое искусство! После харьковской учебы он был мне близок. Там я получил вкус к точности красочных отношений, стал презирать безопасную дорожку серо-коричневой живописи… Тархов в Русском музее показался мне самым молодым на всей территории Петербурга.

Да, я шел к молодежи с надеждой увидеть их, познакомиться.

Знакомиться оказалось не с кем. В середине зала стоял огромный холст, размером с «Гибель Помпеи», метра два на три[463]: какие-то вывороченные внутренности, требушина, глаза, вылезшие из орбит, сделанные с точностью медицинского муляжа! Название вроде «Видение Будущего»[464] или что-то в этом роде. Я позабыл фамилию этого художника, он промелькнул мимо меня, как метеор на небосклоне художественной жизни Петербурга… Более отвратительного, художественно-гадкого, какого-то тупого ремесленничества формы я ничего до тех пор не видел! Недавно мне напомнили его фамилию: Филонов. В рабочей среде существует словечко «филонить». Этот глагол обозначает: отлынивать от работы, производить впечатление, а на самом деле ничего не делать. Но художник, написавший этот холст, менее всего «филонил». Это было какое-то исступленное рукоделие, гигантский труд, одержимость графомана! В сочетании с этим трудом — какая безвкусица, какое отсутствие «чувства искусства»! Говорят, что талант есть труд… хм… хм… Не всегда!

На выставке были какие-то «мыслящие интеллигенты», они говорили друг другу:

— А что, батенька, надо призадуматься! Может быть, это и в самом деле наше будущее? Во всяком случае, это очень, очень интересно. А какой мастер! Какая точность художественной формы!

Так многие у нас и теперь принимают медицинские муляжи за «совершенство художественной формы».

Другие «молодые»[465] на той же выставке были тоже горбатенькие и староватенькие. Ни Матиссов, ни Тарховых, ни даже харьковского Грота на выставке не нашлось. Нет, знакомиться было не с кем.

Н. Н. Пунин[466]

Квартира № 5[467]

<…> «Союз молодежи» уже давно стоял вехой над Петербургом, но в нем собрались все тихие люди. Школьник, позже комиссар Академии, Спандиков, рано умерший Марков…[468]Школьник был маленького роста, робкий человек, каждую свою фразу кончал вопросом: «что?», поднимая большие тяжелые веки; за эти веки прозвали его Вием, но какой он бы Вий? — сам боялся всего и, когда говорил, разводил непрестанно руками. Прижимая локти к телу, как кукла. Шума не любил, любил чистоту и аккуратность; когда управлял декоративными мастерскими, то раза три в зиму обклеивал новыми обоями стены и белил потолок в своем кабинете. Около него всегда стояло несколько корзин для мусора; никогда не мог я понять, почему он бросал одни бумажки в одну, другие в другую, тихонько сомнет бумажку, посмотрит на корзинки и бросит, потом как будто испугается и спросит: «что?» Что мог я ему ответить на это «что?». В хозяйстве Школьник был толков и исполнителен; любил дело — свои клеевые краски — и тихо вел порученное ему дело — Декоративный институт[469] до самой смерти.

Спандиков был еще тише; ничего нельзя было расслышать и понять из того, что он говорил, чего хотел; мрачны были нависшие брови и тихо смотрели голубые глаза, он курил «крутки» всегда с таким видом, как будто всегда был голоден. Так, вероятно, и было. Мне надлежало знать, чем он жил, но я не знал; картин его почти никто никогда не покупал, прикладным искусством Спандиков не занимался.

Маркова я не видел, но и он не из шумных: мечтал о Китае, о Персии и оставил три книги: «Фактура», «Искусство острова Пасхи» и «Искусство негров»[470] — нужные книги. Если бы не умер рано, — был бы среди нас первым; лучше других знал, что нужно было тогда искусству, — и видел, и понимал лучше других.