Война номер четыре (СИ) - Лиморенко Юлия

Годы, века проходили и исчезали в бледной мути, а из неё то там, то здесь выглядывали негодяйские рожи. Вот брат Мауро — первый на его пути поганец, вот капитан Гатти, вот ещё какая-то образина — вспомнить бы имя, но нет, мелькнуло и опять в дымке, и снова какие-то лоснящиеся ряхи, тощие физиономии, пышущие здоровьем хари, искажённые яростью рыла… А наше право — звук пустой… Нет, больше этого не будет, не здесь, не в этот раз, воздух, нужен воздух!..

Из очередного сна его буквально вырвали чужие грубые руки. Воняющий табачищем рукастый мужик тряс его за плечи, отчего по левой стороне тела разливалась боль:

— Встань! Встань, скотина! Ты кто такой?

Орсо постарался поднять голову и рассмотреть длиннорукого. Ничего особенного интересного, кроме одной детали: на нём чужой мундир. Айсизский морской десант. «Армия подойдёт завтра» — вот она, армия! Армия Айсизи. Айсизи напал на Андзолу — теперь это свершившийся факт.

— Чего тебе надо, дядя? — спросил Орсо непослушным языком.

— Марш за мной! В комендатуру!

Орсо шагнул вперёд, потом ещё раз и упал — очень уж сложно устоять на ногах, когда земля пляшет и прыгает. Снова опускалась бесконечная ночь, и на краю этой новой ночи слышался только новый голос, говоривший на айсизском диалекте:

— Этого тащите сами, да поживее!

Следующие дни (сколько их было?) Орсо не мог бы вспомнить, если бы не воздух. Кажется, его куда-то везли (кто? куда?), рядом колыхались, кашляли, ругались, сопели люди, лошадиные морды возникали из тумана и пропадали в туман, звонили колокола, бухали пушки, срывающиеся голоса орали какие-то команды, труба играла военные сигналы, что-то деревянное надрывно скрипело над самым ухом, и кругом было холодно, холодно… Зато можно было дышать.

Сознание то и дело отключалось, уберегая разум от осознания чего-то ужасного, какой-то тяжкой катастрофы, и хотелось бы понять наконец, что к чему, но холод и скрип, и вопли, и звон на далёкой колокольне, и больше не снилась тёплая кухня в доме на Звериной, потому что в мире не осталось ни капли тепла — только промозглый сырой липкий холод.

И вдруг — конец ему. Как по волшебству, холод ушёл, изгнанный запахом мокрой шерсти и табака. Что-то неописуемо тёплое накрыло его чуть не с головой, отгоняя сырость. Впервые за неведомо сколько дней Орсо ощутил своё тело, до тех пор сведённое холодом. Ощутил боль в левом боку (о, там ещё есть чему болеть!), затёкшую левую руку, которую он судорожно сжимал на чём-то железном, ощутил саднящее горло — и, как кошка, тут же уснул в тепле.

Пробуждение было уже самым обычным, хотя слабость и озноб никуда не ушли. Орсо попытался поднять голову, движение отозвалось мутью в глазах и почему-то кашлем, и стало видно, что вокруг сумерки, на горизонте — подсвеченные золотым солнцем горы, а на него с тревогой смотрит кто-то знакомый. Совершенно точно знакомый, надо только вспомнить… ах да! Саттина! Виноград!

— Господин Треппи.

Родольфо торопливо кивнул:

— Это я. Хвала Творцу, вы, кажется, решили выжить невзирая ни на что… — Младший Треппи пытался улыбнуться, но получалось грустно. — Лежите пока, здесь опасно шевелиться — можно упасть с повозки.

— Куда мы едем? — Орсо всё же пытался оглядеться, но вокруг видел только какую-то муть.

— Это вы изволите ехать, сударь, а мы, грешные, идём своим ходом, — наконец рассмеялся Родольфо, но тут же стал серьёзен. — Боюсь, у меня нерадостные новости: мы с вами военнопленные. Вся эта колонна — захваченные в плен военные и гражданские, оказавшие сопротивление айсизскому десанту в Саттине.

— Так Саттина в самом деле?.. — Орсо похолодел.

— Увы. Я мог бы многое по этому поводу рассказать, но… право, не знаю, время ли сейчас… Как ваша рана?

— Н-не знаю… — Орсо попытался ощупать бок: тугая повязка — отлично, бывает хуже… — Вы-то целы?

— Да, тело в полном здравии, но… — Треппи тяжко вздохнул. — Нас взяли на абордаж, и иногда я начинаю завидовать тем, кто не пережил боя.

— Абордаж? Так была морская битва? — оживился Орсо. — Но я не слышал выстрелов…

— Битвы не было, — мрачно объяснил Родольфо. — Мы с несколькими добровольцами и полудюжиной гардемарин успели погрузиться на маленькую айсизскую шхуну — её оставили почти без охраны, — и попытались прорваться из порта. Город был не готов к нападению, и мы предположили, что в Ринзоре ещё ничего не знают. План был добраться туда или хотя бы встретить какой-нибудь наш военный корабль. — Он снова вздохнул. — Мы сделали глупость — не догадались погасить стояночные огни, они нас и выдали. Нас обстреляли и предложили сдаться, мы отказались, и…

— Так вот просто оказались? — поразился Орсо. — Понимая, что выхода нет?

— Знаете, мы… по крайней мере, я так разъярился от всего этого, что даже не помышлял ни о сдаче, ни о смерти. У меня это не умещалось в голове: наша Саттина — в руках этих бандитов?! Я не мог поверить… и сейчас до конца не могу… — Бравый Треппи повесил голову. — Нас взяли числом — на борт высадилась, наверно, целая рота десантников. Ну а потом мы все оказались здесь, в колонне, и я увидел вас на телеге. Признаться, я надеялся, что вы успели покинуть город… Вас била лихорадка, и я укрыл вас своей шинелью.

— Спасибо… Но как же вы? Холод ведь собачий! Возьмите! — Орсо попытался стянуть с себя тёплую шинель, но Треппи его удержал:

— Не стоит. У меня есть шарф. — И с видом стоическим и гордым закутался в узкое гардемаринское кашне.

Часть 23, где не видят выхода и стремятся к дырке в заборе

Лагерь для пленных устроили уже на айсизской территории; Орсо довольно точно понял, где они находятся, увидев поутру озарённый восходом снежный пик Ореха-де-Гато — знаменитой горы в форме кошачьей головы. Значит, город, из которого доносится по утрам и вечерам тревожный колокольный звон, — это Селона. Плохо дело! Город крупный, военных здесь должно быть, как на собаке блох…

А в мире была весна, нежная, светлая, как всегда на севере, с жаркими днями и прохладными ночами, утопающими в запахе жасмина и пионов. Здесь, в долине между гор, было теплее, чем в Саттине, хотя дыхания моря уже не слышно. Днём упражнялись в мелодичных воплях пеночки и дрозды, ночью — первые соловьи, за оградой лагеря цвели и яростно пахли дикие гвоздики, а к вечеру откуда-то — может быть, из деревенских садиков — приносило ветром могучий, как морское течение, запах вербены. Если за стенами бараков ненадолго повисала тишина, бывал слышен грохот далёких горных обвалов — весной талые воды, текущие с вершин Ореха-де-Гато, подмывают осыпи, и путешествия по горам в это время полны неожиданных опасностей. Летучие мыши с наступлением сумерек носились над лагерем с тонким писком, и нередко часовой испуганно хватался за ружьё, когда перед самым лицом его хлопали чёрные бархатные крылья летучей бестии.

Лагерь с его неровной формой неправильной трапеции, с угрюмыми вышками часовых, серыми от времени бараками и щелястым забором из горбыля, с вечной вонью сточной канавы и унылой, одинаковой днём и ночью перекличкой часовых казался нелепой грязной кляксой на зелени травянистого склона у берега звонкой речонки, прыгающей по круглым пёстрым камням. Величественная Ореха-де-Гато, залихватски украшенная шапкой низких облаков, смотрела вниз, на долину речки, на лагерь и далёкий город, как на что-то лишнее, временное и обречённое исчезнуть под напором приближающихся летних гроз.

Лагерь был выстроен на месте заброшенной усадьбы. Бараки для пленных в лучшие свои дни были овинами, казарма — конюшней, нынешняя солдатская кухня — сараем для телег и упряжи, дровяной сарай — телятником, и только сточная канава от века, с самого своего создания была сточной канавой, да вышки построили только-только, на живую.

Без малого две тысячи заключённых умещались на совсем небольшом утоптанном, как плац, пространстве, ютились по двести-триста человек в бараках, спали прямо на земляном полу, на жиденьком слое соломы. Пока стояла тёплая весна, с этим можно было мириться, но что если застрять здесь до осени?.. Умываться пленным приходилось из бочки, в которую собиралась с крыши кухни дождевая вода, а если дождя не было несколько дней, бочка показывала дно, и умывания приходилось откладывать до лучших времён. Вода для питья хранилась в другой бочке, поменьше, и только по настоянию врача, оказавшегося среди пленных, узникам лагеря позволили каждый день мыть и чистить эту бочку, иначе не миновать распространения заразы. Другого источника воды в границах лагеря не было. Солдаты-охранники жили лишь немногим лучше: у них была баня, для которой приходилось возить воду с реки. Служба же у них была воистину собачья: охранять пленных вдали и от славных боёв (если кто-то ищет подобным образом славы), и от возможности продвижения по службе (если оно кого-то манит), неделями не видеть ничего, кроме лагеря да деревеньки, хотя до города рукой подать, — но увольнительных охране не полагалось, да и вообще казалось, что высокое начальство о лагере попросту забыло…