Последний воин. Книга надежды - Анатолий Афанасьев

— Да выйди ты с ней, Павел Данилович, выйди. Я не обижусь. Если женщина просит…

Всё же дальше сеней Пашута не двинулся. Тут ему Лилиан прошелестела в ухо зловещим шёпотом:

— Опомнись, Паша, какая она тебе пара! Она тебя так окрутит!

— Ты в эти дела не лезь, Лиля, — укоротил её Пашута. — Они тебе не по уму.

— Паша, не сердись! Ты ведь не знаешь, как я к тебе отношусь. Ты столько для меня хорошего сделал.

— Ты про что?

— Про меня никто не догадывается. Думают, я бесчувственная. А вот когда муж пропал, я чуть не умерла. И ты один ко мне по-человечески отнёсся, пожалел. Это так важно для женщины, Паша. Если тебе помощь моя понадобится, я счастлива буду.

Пашута догадывался, что это значит, когда женщина вроде Лилиан предлагает помощь. Ласково погладил её литые плечи, от чего она встрепенулась, как кобылица на лугу. В сенях было тесно, и от её резкого движения Пашута, оступившись, повалился на какой-то ящик, попутно зацепив с гвоздя ворох одежды, и через секунду барахтался на полу в совершенно нелепом виде. На шум первой примчалась Варенька. Обстановку она мигом оценила.

— Что же вы прямо здесь расположились? — заметила высокомерно. — Павел Данилович, ну не терпится, шли бы домой. Надо же какие-то приличия соблюдать.

Явился Раймун. Со сна он никак не мог разглядеть, кто на полу копошится.

— Пьяный, что ли, какой?

— Павел Данилович ухнул под вешалку, — пожаловалась Лилиан. — Ах, беда какая! Что же вы не встаёте, Павел Данилович? Вот, обопритесь на мою руку.

— Так это ты, Пашка, колобродишь, людей пугаешь, — Раймун произнёс это таким тоном, что, дескать, тогда удивляться нечему. — Видать, мои денежки догуливаешь? А ты, Лилька, брысь отсюда! Тебя только в этой компании не хватало.

— Вы не правы, добрый хозяин, — отозвался с полу Пашута. Ему лень было подниматься. Так уютно он пристроился на тулупе Спирина, век бы лежать. — Ваши денежки я все полностью отправил.

— По четыре-то рублика за кило? Это ты Лильке рассказывай, у ней уши резиновые.

Урсула накормила всю артель борщом с пирогами, и Пашута почувствовал себя совсем превосходно. Милые пустяки, приключившиеся с ним за утро, смягчили сердце. Хотелось сказать что-то доброе, значительное

Варе, бросающей на него укоризненные взгляды, и Раймуну, поедающему борщ с брезгливой миной, и Лилиан, вечному чуду природы, и, уж конечно, безответной Урсуле. Благость на него снизошла. Он думал: в конце концов, любое проявление жизни следует принимать как подарок. Дымящийся багровый борщ в тарелках, Варино случайное прикосновение — всё это, может, и есть счастье, и другого не будет.

Вечером, когда со Спириным пошли прогуляться перед сном, он был всё ещё в размягчённом состоянии.

— Наверное, зря ты всё это затеял, Сеня. Тебе нужны другие люди. Мы все здесь случайные. На большое дело одного азарта мало. Со старухами да с дедом Тихоном ты только Хабилу рассмешишь.

— Вроде отрекаешься, Паша?

В неверном свете звёзд худое, острое лицо Спирина давало синеватый отлив, точно страшная болезнь на нём отпечаталась. И голос был гулкий, скорбный. Пашутины слова глубоко уязвили его. Пашута пожалел друга и позавидовал ему. Надо же, у каждого своё болит. У Пашуты — Варенька в душе занозой зудит, а Спирин болеет тем же, чем вся страна больна. Земля в Глухом Поле обездолена, и Спирин от горя помереть готов — у него, выходит, забота повыше, государственная.

— Ни от чего я не отрекаюсь, брось ты. Мираж всё это. Коммуна твоя стариковская — мираж, и моя беготня — тоже мираж. Наша жизнь, Сеня, давно за серёдку перевалила. Нам бы на том успокоиться, что рукой удаётся потрогать. Чего зря башкой в стену биться? Не научились мы с тобой жить, друг любезный.

— Странно от тебя это слышать, — возразил Спирин. — За химерами я не гонюсь, но и жить сурком стыдно… В стену, говоришь, не стоит башкой биться? Вот оттого, что ты так думаешь, Хабило кругом торжествует… Забудь лучше, Паша, эти свои слова. Настроение у тебя поганое. Это пройдёт… Я знаю, что тебя мучит. У тебя с Варей не всё гладко. Прости, я бы не сказал, да раз такая минута. Как у тебя с ней?

— Люблю её, Сеня. Кажется, впервые женщину полюбил.

Спирин вздохнул, полез за сигаретами. Закурили на ходу, и два огонька поплыли по смуглому холсту ночи живыми точками. Воздух был такой, что протыкать его сигаретами было кощунством.

— Такая ли тебе нужна, Паша? Я ничего против Вареньки не имею, молодая, красивая, но тебя ведь она не поймёт. Вы с ней в разных мирах живёте.

— Знаю, Сеня.

— Я тоже сперва насчёт Урсулы сомневался. Другая кровь, всё такое… Оказывается, это значения не имеет особого. Страшнее, когда время разделяет. Она ведь у тебя, Паша, во французской кроватке, верно, качалась, пока мы с тобой куску ситного радовались, как празднику… Смотри сам. На неё годы запросто можешь ухлопать.

— А куда их копить? — со смешком спросил Пашута.

За полночь вернулся Пашута домой. Постоял малость на крылечке, послушал, как дышит ночь. Первобытное это дыхание будоражило, от него в грудь натекала небесная истомная влага.

На кухне щёлкнул выключателем — электричество отключено. Впотьмах нахлюпал воды в кружку, попил. В комнату пробрался, полежал поверх одеяла, не раздеваясь. Варина дверь, как водится, полуоткрыта. «Шалунья, — подумал с печалью. — Ведь спит, поди, давно без задних ног».

Но Варя не спала. Она слышала, как Пашута стоял на крыльце, как пил воду и как лёг, не заскрипев пружинами. Варя чувствовала себя несчастной, маленькой и потерянной. Днём бодрилась, но ближе к вечеру накатывало странное беспокойство, неведомое ей прежде. Иногда чудилось, что из темноты подкрадывается что-то бесформенное, с тусклыми глазами. Невнятный страх цеплял за сердце бархатной лапкой. Ей стоило усилий лежать неподвижно, особенно когда оставалась одна. Она пыталась понять своё новое состояние. «Может быть, — думала она, — начинается расплата за выброшенные на ветер, прекрасные юные годы?» Мысль была смешной. «Да перед кем я виновата? Только перед папочкой и мамочкой. Но им я не принесла большого горя. Не рассчитывали же они всерьёз, что я буду вечно тереться возле их ног, как домашний зверёк? У них своя жизнь, у меня своя. Пусть я её не слишком складно начала, но всё ещё сто раз переменится. О чём горевать? Я красива, молода, умна — и так будет долго. Поскорее бы только появился человек, который оценит мои достоинства и полюбит меня и которого я тоже полюблю. Лишь бы кто-то догадался, как охотно, жадно и покорно я сумею любить… Вот Павел Данилович догадался, но кто он?»

Она не заблуждалась на его счёт. Хороший» добрый человек, она ему благодарна. Он понапрасну терзает себя и теряет время: то, что он ищет в ней, она вполне может дать ему. Ей самой всё чаще хотелось прижаться к нему, обнять такого сильного, властного, но ничуть не загадочного. В нём всё на виду. Он не тот, от кого могла бы «забалдеть» современная «герла». Бедняжка Пашенька и сам это знает. Он высоко замахнулся. Он ждёт от неё не ласки, а любви. Но этот предмет, увы, от наших желаний не зависит. Да и какая с ним была бы жизнь? Бесконечные хлопоты по хозяйству, рождение детей, тупое сидение у телевизора — и ничего кроме. Это не для неё… Пусть лучше обнимет её и задушит. Она не против. Пусть лучше гибельная ночь утопит их обоих в чёрной жирной земле. Она согласна… Но будущее с Пашей вдвоём? Нет, она уступает это счастье без борьбы. Бери, кто смелый.

Но вот чудно, когда Варенька начинала так насмешливо думать о нём и его предостерегать, беспокойство её утихало и блаженное тепло растекалось в груди. Сто раз собиралась удрать в Москву, но её останавливала мысль, что, значит, она никогда его больше не увидит. Павел Данилович не простит ей побега. Как на это решиться, если она постоянно — что же это такое? — ощущает его тихое присутствие.

«Приходи, — умоляла Варенька, — сядь на кровать, протяни руку. Я ничем тебя не обижу, и мы вместе во всём разберёмся. Ну, чего ты ждёшь? Или хочешь, чтобы я сама? Ты ведь очень плохо обо мне думаешь, ты ведь думаешь, что мне это ничего не стоит… Ну и жди, безмозглый чурбан, ещё хоть тысячу лет!»

Наконец пришла пора сажать картошку. Спирин в ту ночь, как перед сражением, почти не спал. Выход на картошку он планировал как психологическую операцию, которая, по его замыслу, должна объединить собравшуюся здесь публику в боеспособный трудовой коллектив. Картошка была как бы пробным шаром, который, надеялся Спирин, пробьёт в индивидуальном сознании каждого селянина оптимистическую брешь. Он даже хотел провести праздничный митинг, чтобы втолковать людям смысл предстоящего трудового подвига, но Пашута его отговорил. Пашута напомнил, что метод предварительной накачки на митингах скомпрометирован всякими недоносками, подобными Хабиле, а ему, Спирину, революционеру аграрного дела, надлежит искать какие-то иные подходы к людям.