Чайка - Николай Бирюков

«Говорят, звезды — это глаза ангелов, через которые бог на весь мир смотрит». Василиса Прокофьевна не испытала от этой мысли ни страха, ни благоговения — она вся дрожала от гнева: «Смотреть, видеть все — и допустить!»

Солдаты, с любопытством наблюдали за ней, запрокинувшей седую голову к небу. У некоторых землянок стояли односельчане, потревоженные шумом промчавшейся конницы. Василиса Прокофьевна не замечала никого: здесь была только одна она, а там, на небе, — он, как с детства ей внушили, судья всех и всего, — бог, никогда не виденный; бог, чистота веры в которого колебалась у нее в последнее время, как маятник у часов: она то проникалась неверием, то в страхе со слезами вымаливала прощение за греховные мысли. И сейчас ее всю охватил холод за только что пережитый гнев против бога.

«Не попусти, господи, укорениться аду на земле русской, — прошептала она, заломив руки. — Спали гневом своим нечисть немецкую… — Из глаз побежали слезы. — Молитву материнского сердца услышь — сохрани в здравии дочь мою Катерину… Дай мне обнять ее на вольной земле, и тогда возьми мою жизнь, и суди меня, грешницу старую, — не соблюла дочь в вере к тебе. Не казни… Сам подумай — девчонка, еще и не заневестилась. Душа мятется у меня; всю жизнь в тебя верила, а сейчас думается: допустишь немцев на земле родной остаться, погубишь дочь — в грех душой впаду, не поверю, что есть ты, сама безбожницей стану, по всему свету пойду, везде говорить буду: „Нет бога! Тучи одни наверху“. Господи, не допусти до этого!»

И она разрыдалась. Почувствовав на плече чью-то руку, оглянулась. Рядом стояла Лукерья.

— Помер старик-то.

Василиса Прокофьевна ничего не ответила, словно не слышала. Она с ужасом смотрела на пушки, с грохотом мчавшиеся мимо изгороди. Они не сворачивали в лес, а мчались прямо, вероятно в обход. Проследив, как они скрылись за лесом, сурово сказала плакавшей Лукерье:

— За Катей моей!..

Глава тринадцатая

Партизаны — весь отряд — столпились посредине поляны, там, где качались на ветру три березы с голыми сучьями и сосна с покривленной вершиной.

Прислонившись спиной к сосне, Катя не отрывала глаз от Маруси, напряженно ловя каждое ее слово.

Было ясно, что злодейство в Покатной — это ультиматум немцев, и в первую очередь не мирному населению, а им, партизанам: или откажитесь от борьбы, или за все ваши действия будет отвечать народ, — так немцы думают скрутить по рукам и ногам отряд.

Маруся замолчала, и стало слышно, как царапались, задевая друг друга, голые сучья берез.

Вокруг деревьев желтели шесть могил. На одной земля была совсем свежая, необветренная — во время разгрома немецкого транспорта на Жуковском большаке отряд потерял трех человек.

Рассвет только еще начинался, и по поляне плавал клочковатый туман, выползавший из кустов, за которыми лежало болото, поросшее хилым березняком и осинником. Поляна была большая и походила на прямоугольный треугольник: с двух сторон подступили к ней шумные сосны, кое-где среди них белели стволы берез, а с третьей стороны окаймлял ее непроглядно разросшийся ивняк.

Ближе к кустам курганами горбатились две большие землянки. По левую сторону мужской землянки был сделан навес, опиравшийся на врытые в землю, необструганные кругляши; там лежали груды трофейного оружия: пулеметы, автоматы, минометы. Рядом с женской землянкой, над кострами, чернели большие котлы. От них подымался пар; вкусный запах борща перемешивался в воздухе с ароматом хвои и сырыми запахами болота.

Зимин медленно, точно преодолевая большую тяжесть, поднялся на бугор, на котором стояла Маруся — бледная, с расширенными глазами.

— Решайте, товарищи: можем ли мы отказаться от борьбы?

По поляне пробежал ропот. Взгляд Зимина задержался на Кате. Она решительно покачала головой.

— А допустить, чтобы весь народ, от стара до мала, был истреблен, можем?

Шум разом стих.

— Что ты, Зимин?! — испуганно вскрикнула Катя. Зимин обвел взглядом всю толпу.

Прямо перед бугром стояла машинистка райкома комсомола Нюра Баркова, в белом переднике, с большим половником в руке; слева от нее — две великолужские колхозницы с оголенными по локоть руками, на руках засохла мыльная пена: женщины прибежали от ручья, где стирали белье. Руки Кати и Коли Брагина были в черной краске — печатали листовки. Еще несколько человек в толпе выглядели «по-мирному», а остальные только что вернулись из очередной операции и стояли в полном боевом снаряжении — с винтовками, с автоматами, с пулеметами.

Выражение лиц из-за утреннего сумрака трудно было рассмотреть, но Зимин слышал, как тяжело все дышали, и у него самого дыхание спирало, словно вдруг тесным стало горло.

— Чувствую, все вы того же мнения, что и я, — сказал он. — Другого выхода у нас нет и быть не может: продолжать борьбу еще более ожесточенную… и спасти от расправы весь народ. Для этого кое-что придется нам перестроить в своей жизни, кое от чего отказаться… Обо всем этом подробно поговорим вечером.

Он спустился с пригорка и подошел к Кате.

— Пройдемся по лесу.

Поляной шли молча, а в лесу Катя тревожно спросила:

— От чего думаешь отказаться, Зимин?

— От налетов на гарнизоны, например.

— А еще?

— Обязательно от налетов на мост. Катя остановилась.

— Дадим восстанавливать?

— Да.

— И потом, может быть, будем развлекаться — ходить на Волгу и смотреть, как через нее помчатся поезда, чтобы задушить Москву?

На лице Зимина не дрогнул ни один мускул; оно продолжало оставаться таким же хмурым и спокойным.

— От слова «строиться» до слова «помчатся поезда» так же далеко, как от земли до неба, Катя.

Он отломил ветку и, общипывая с нее игольник, рассказал ей о мыслях и планах, которые сложились у него, когда слушал Марусю. Каждый налет на строительство моста будет оплачен сотнями жизней колхозников и колхозниц. К тому же в этих налетах совсем нет острой необходимости. Раз или два они могут удаться, а потом немцы выставят такую охрану, что не подступишься. Тогда действительно придется смотреть, как побегут через Волгу вражеские поезда. Пусть лучше немцы думают, что отряд боится риска. Надо дать им отстроить мост и тогда взорвать. Отказавшись от налетов на мост и гарнизоны, отряд возьмет под свой контроль магистраль и будет пускать под откос поезда со строительными материалами, а все лесные дороги превратит в настоящие «дороги смерти» для немцев. Надо вывести из строя, по возможности, весь транспорт — это одна из задач отряда, и не очень трудная: автотранспорта у немцев здесь мало, лошадей они не получили. Затяжка строительства поможет отряду разрешить и вторую задачу: спасти народ от физического истребления. Нужно сагитировать все население уйти в леса, чтобы к моменту взрыва моста немцы остались один на один с отрядом. В свою очередь, народ поможет отряду затянуть строительство. В этот промежуток, необходимый для организованного ухода в лес, пусть работают, но работают медленно, используя для вредительства каждый удобный момент.

— Ясно, дочка? — пытливо и вроде колеблясь, спросил Зимин. Катя кивнула. Она сразу схватила и оценила его мысль о временном отказе от борьбы с немцами «в лоб». О бегстве же всего населения в леса она думала еще в ту ночь, когда прощалась на берегу с матерью.

Зимин скомкал в кулаке общипанную ветку, отбросил ее.

— От того, как удастся разрешить вторую задачу, зависит вся наша дальнейшая борьба. Задача трудная: медлить нельзя — упустим момент, а слишком поторопимся — испортим все дело…

Из глубины леса донесся крик кукушки. Еще и еще раз. Зимин и Катя встревоженно переглянулись: трехкратный крик кукушки — условный сигнал, которым часовые должны предупреждать отряд о близкой опасности.

Когда они выбежали на поляну, с другой стороны из-за деревьев выскочил Васька:

— Немцы!

Зимин остановился как вкопанный.

— Где?

— Подходят, товарищ командир. Разреши мне винтовку, я…

— Сколько их?

— Не знаю, товарищ командир, много… И пешие и конные…

Ему хотелось рассказать, как он сидел в лесу, а вокруг него все время белка крутилась, как он осмотрелся и увидел дупло, полез на дерево, до самого дупла добрался, оглянулся — вдали каски, штыки, кони…

Но командир уже стоял к нему спиной.

Лицо Зимина, как и всегда перед началом боя, было сурово. Он думал: сила партизанских ударов — в быстроте и неожиданности. Вступить в бой с численно превосходящим противником, находясь в обороне, на фронте — это оправданный героизм, а здесь — глупость. Отступить в лес, с риском попасть в кольцо — еще глупее. Оставался единственный вариант — тот, который он имел в виду, когда приказал заминировать отдаленные подступы к поляне с правой и с левой стороны — отступить по потайной болотной тропинке, но… просто отступить сейчас уже невозможно: враг слишком близко подошел. Нельзя на глазах у немцев растянуться по болоту цепочкой, да еще с двенадцатью ранеными. Обстановка вносила в этот вариант существенную поправку — обязательность боя, но не оборонного: лишь при условии разгрома немецкого отряда можно будет уйти по болотной тропинке. В голове складывался план: устроить немцам ловушку — пропустить их на эту поляну и ударить по ним с двух сторон. «Да, только так! Вырвать у врага инициативу: вместо обороны — в атаку».