Божественное пламя - Мэри Рено

Он замолчал и нахмурился.

- Он снова хотел, чтобы ты играл? - спросил Гефестион.

- "Если только слушать музыку и не играть самому, то половина этического воздействия пропадает".

- Когда он не мудр, словно бог, он глуп, как старая птичница.

- Я ему сказал, что изучал этическое воздействие в эксперименте, но повторить его оказалось невозможно. Кажется, он намёк понял.

И на самом деле, эта тема никогда больше не поднималась. Птолемей, который намёками не объяснялся, отвёл философа в сторонку и объяснил ему суть дела.

Восход звезды Гефестиона Птолемей принял без малейшей враждебности. Если бы новый друг был взрослым - стычка была бы неминуема; но тут его братская роль сохранялась незыблемой. Хоть он еще не был женат, несколько детей у него уже было, и он испытывал чувство долга по отношению к своим отпрыскам, разбросанным но стране. В такое же чувство долга стала перерастать и его дружба с Александром. Мир страстной подростковой дружбы был для него неизведанной страной: с самого начала зрелости его привлекали только девушки. В результате он ничего не проиграл Гефестиону, разве что не был больше впереди всех. И хоть это не самая малая из потерь, он был настроен не принимать Гефестиона слишком всерьёз: не сомневался, что скоро они оба это перерастут. Но пока Александру стоило бы убедить того мальчишку поменьше задираться. Их постоянно видели вместе, они никогда не ссорились одна душа в двух телах, как сформулировал это философ, - но в своём собственном теле Гефестион бывал излишне напорист и драчлив.

Как раз тогда появились особые причины для этого. Мьеза, святилище нимф, была укрытием от двора, с его суматохой новостей, происшествий и интриг. Они здесь жили идеями - и друг другом. Здесь созревали их умы и души, - их каждодневно подталкивали в этом росте, - но и тела их тоже созревали, хоть об этом почти не говорилось. И если в Пелле Гефестион жил в облаке смутных, зачаточных желаний, - теперь они превратились в страстное и вполне осознанное вожделение.

Настоящие друзья делятся всем, но эти чувства Гефестиону приходилось скрывать. Александр по натуре любил, чтобы его любили; любил доказательства этого. Так что он с удовольствием принимал ласковые прикосновения своего друга, и отвечал на них... Но Гефестион никогда не решался сделать что-нибудь такое, что сказало бы ему о большем.

Если человек, настолько понятливый, до сих пор ничего не понял - значит не хочет понять. Если он, так любящий дарить, ничего не предлагает - значит предложить нечего. Значит, если заставить его понять - он поймёт и то, что он чего-то не может... А этого он не простит никогда.

И всё-таки, - думал Гефестион, - иногда я просто поклясться готов, что... Но нет, сейчас не время его тревожить; у него и так тревог хватает.

Каждый день у них была формальная логика. Царь запретил - да и философ не хотел - преподавать эристику, искусство спора; ту науку увёртливого словоблудия, которую Сократ определил как умение выдать чёрное за белое. Но разум должен быть обучен распознавать ложный довод или голословное утверждение, неверное сравнение или подмену понятий; вся наука стоит на том, чтобы знать, где два положения взаимно исключают друг друга!... Александр усваивал всё это быстро. Гефестион сомневался, хоть держал свои сомнения при себе. Выбор был для него невыносим; единственное спасение состояло в том, чтобы одновременно верить - или не верить - в обе взаимоисключающие альтернативы. По ночам - они жили в одной комнате - он часто смотрел на Александра и видел в лунном свете его открытые глаза: тот разбирался с силлогизмами своих проблем.

А его не оставляли в покое и здесь. Каждый месяц, раз пять-шесть, приезжал курьер от матери с какими-нибудь подарками. Свежие фиги, новая шляпа, пара узорчатых сандалий... Последняя пара оказалась мала, он стал расти быстрее... И каждый раз вместе с этими гостинцами приходило письмо, обвязанное шнуром с печатью.

Гефестион знал, что в этих письмах: он их читал. Александр говорил, что настоящие друзья делятся всем; ему необходимо было поделиться своими заботами, он и не пытался это скрывать. Сидя на краю его кровати - или в беседке, в парке где-нибудь - Гефестион обхватывал его рукой и читал через плечо. И часто так злился - даже сам пугался; и прикусывал язык, чтобы не сказать лишнего.

Письма были полны секретов, сплетен, злословия, интриг... Если Александр хотел узнать, как дела у отца на войне, - приходилось спрашивать курьера, этого в письмах не было. Уходя на войну, Филипп снова оставил наместником Антипатра. Олимпия полагала, что могла бы править сама, а генерал пусть бы командовал гарнизоном. Он всё делает ей на зло, он выкормыш Филиппа, он строит козни против неё и против Александра... Она всегда приказывала гонцу дождаться ответа - и работать в этот день Александр уже больше не мог. Что писать ей?... Если скажешь, что она с Антипатром не права, - назад придёт куча упрёков; если согласишься с этими обвинениями она при следующей ссоре с Антипатром начнёт размахивать его письмом, с неё станется... А потом наступил и неизбежный день, когда до неё дошли вести о новой девушке царя.

Это письмо было ужасно. Гефестион изумился, испугался даже, что Александр позволил ему читать. На середине отодвинулся - но Александр притянул его назад:

- Читай!... - Он был похож сейчас на человека, терзаемого давним недугом и ощутившего привычный приступ боли. Даже похолодел на ощупь. Под конец сказал: - Я должен ехать к ней.

- Но что ты можешь?

- Просто побуду с ней. Я скоро вернусь, завтра или послезавтра.

- Я с тобой поеду.

- Не надо. Разозлишься, поссоримся... И без того скверно.

Когда философу сказали, что царица больна и сын должен её навестить, он разозлился почти так же, как Гефестион, хоть и не подал вида. Мальчик не похож был на лентяя, которому вдруг погулять захотелось; и вернулся он таким - видно было, что дома не праздновал. В ту ночь он разбудил Гефестиона: "Нет!..." - кричал во сне. Гефестион подошёл, лёг с ним рядом... Александр с бешеной силой схватил его за горло; потом открыл глаза - обнял, вздохнул облегчённо, хоть этот вздох на стон был похож, - и уснул снова. А Гефестион не спал всю ночь: пролежал с ним до самого рассвета, потом вернулся в свою остывшую постель. Утром Александр ничего не помнил.

Аристотель тоже старался ему помочь, по своему: попробовал вытащить его тяготы в чистые просторы философии. На следующее утро, расположившись у каменной скамьи - с бескрайней панорамой далей и облаков, - рассуждали о натуре людей выдающихся. Забота о себе - это порок для них или нет? Разумеется порок, если иметь в виду низменные страсти и удовольствия. Но если так - какое же "я" требует заботы? Не тело с его влечениями, а разум, дух, - задача которого в том, чтобы править всем остальным, как правят цари... Любить такое своё "я", жаждать для него славы, потакать его стремлению к доблести и великим подвигам - это другое дело!... Если ты готов жизнь отдать за один-единственный час славы, вместо того чтобы влачить долгое, но бесполезное существование, - вот она настоящая, благородная забота о себе! И не правы древние изречения, призывающие постоянно смиряться перед лицом смертности своей, - нет, не правы!... Наоборот - человек должен напрягать все свои силы, стремясь к бессмертию; должен идти навстречу самым великим целям, какие только может себе представить... Так говорил философ.

Александр сидел на сером валуне под кустом лавра, обхватив колени и глядя в небо. Гефестион следил за ним, надеясь увидеть, что душа его успокоилась. Не увидел. Александр похож был на орлёнка. Они читали, что родители учат птенцов смотреть на полуденное солнце; если орлёнок моргнёт его выбросят из гнезда.

Когда беседа кончилась, Гефестион увёл его читать Гомера. В это лекарство он верил больше.

У них была теперь новая книга. Ту, что Феникс подарил, переписывал за несколько поколений до них какой-то бездарный писец, да ещё с испорченного текста. Однажды они попросили Аристотеля разъяснить непонятное место. Тот глянул - скривил губы - и послал в Афины за новым списком; а потом ещё и проверил его на ошибки, сам. Здесь не только были строки, которые в старой книге вообще потерялись. Здесь всюду всё звучало, и всё было понятно. А в некоторых местах встречались и назидательные комментарии. Например, примечание поясняло, что когда Ахилл кричал про вино: "Живее!" - он имел в виду быстрее, а не крепче. Ученик был восхищён и благодарен; но усмотреть первопричину учителю на этот раз не удалось. Он хотел только, чтобы древняя поэма была поучительна; Александр - чтобы священная книга была непогрешима.

В один из праздников они поехали в город и там пошли в театр. Философу этот случай запомнился надолго. К его великому сожалению, ставили "Мирмидонцев" Эсхила, а в этой пьесе Ахилл с Патроклом изображены не только друзьями, но и более того (по его мнению - менее). При всей своей критичности, он смотрел на сцену с интересом, пока не заметил - когда Ахилл услышал весть о смерти Патрокла, - что Александр сидит в трансе, заливаясь слезами, а Гефестион держит его за руку. Под его укоризненным вглядом Гефестион руку отпустил, покраснел до самых волос... А Александр ничего не замечал, его было не достать. В конце спектакля оба исчезли. Он их обнаружил за сценой, с актёром, игравшим Ахилла. И ничем не сумел помешать - принц горячо обнял того человека и подарил ему свой браслет; очень дорогой, царица наверняка поинтересуется, куда он делся. Это было совсем не кстати. Весь следующий день они занимались математикой, в качестве здорового противоядия.