Всего лишь скрипач - Ганс Андерсен

Кристиан между тем бродил по улицам. Все стихло; по приказу властей люди сидели дома, заперев двери и ворота, но за каждым окошком теплился огонек, свидетельствуя, что никто не спит. Дома напоминали безмолвных лунатиков, в чьи мысли и внутреннюю жизнь никто не может проникнуть. Только в танцевальных залах было темно; ни единого лучика не пробивалось из вырезанных сердечком окошек в ставнях. Кристиан вспомнил Стефанову Карету. Теперь она давно уже лежит в сырой земле… Петера Вика он так и не встретил, а извозчичья биржа была закрыта, и он долго тщетно стучал в ворота. Так что он не смог сообщить ожидавшим его ничего утешительного.

Наоми относилась к происходящему как к романтическому приключению, и это был единственный способ увидеть в событиях нечто положительное. Люция чуть не плакала.

— Если дядюшка не придет до полуночи, — сказала она, — значит, с ним, упаси Бог, случилось несчастье.

— Господь милостив, — ответила мать и раскинула карты для гадания.

— Ах, матушка! — вскричала Люция. — Уберите карты. Гадать в такой вечер — богохульство.

Часы пробили без четверти двенадцать; ожидавшие считали каждый удар. Подобно Колумбовым матросам они назначили точный срок, когда должна умереть надежда; там речь шла о трех днях, здесь — о двенадцати часах.

Честный Петер Вик тоже беспокоился о времени, но было это гораздо раньше; сейчас он уже смирился с судьбой; кстати, он находился в большой компании, к которой уж никак нельзя было применить слова Гёте:

Общество ваше я знаю. Его называют пристойным,Если в нем повода нет и для малейших стихов[37].

Нет, назвать его пристойным было никак нельзя, но предметом поэзии оно вполне могло стать, особенно романтической; это было смешение всевозможных колоритных фигур, какие может собрать у себя в участке полиция в ночь беспорядков. Все они содержались во вместительном зале, который днем используется для допросов; через окошечко над дверью к ним проникал свет фонаря. Этих людей схватили на улицах как нарушителей общественного спокойствия.

«Закон есть закон, — размышлял Петер Вик. — Конечно, меня-то приволокли сюда по ошибке, но что ж поделаешь! Завтра разберутся». Он подумал о своих родных и о Наоми, которая ждала карету. «Долгонько же ей придется ждать!» Что поделаешь, он не сумел достаточно внятно объясниться с гусарами, которые схватили его вместе с толпой других. Эти молодцы скоры на расправу, ничего слушать не хотят. Их начальник оказался не лучше. Петера Вика втолкнули в зал вместе со всем этим сбродом и задвинули железный засов.

Ничего другого не оставалось, как лечь поспать. Завтра недоразумение разъяснится.

Когда часы били полночь, он спал крепким сном, а его домашние в это время окончательно уверились, что с ним случилось несчастье. Однако что же они могли поделать? Наоми покорилась судьбе; она откинула голову на спинку кресла и, усталая с дороги, скоро заснула. Только после этого Люция дала волю слезам и плакала до тех пор, пока и ее не сморил сон; но, в отличие от Наоми, которой привиделись редкие солнечные дни на острове Фюн, курганы и плывущие по небу облака, Люции снилось беспокойное море, которое они с матерью пересекли, и беспокойный город, в котором они находились; поэтому она прерывисто дышала и грудь у нее вздымалась, как у больной. Тихая кроткая девушка во сне превратилась в олицетворение страсти, в то время как необузданная Наоми казалась мирным нежным созданием, воплощением покоя и отдохновения. Кристиан смотрел на них обеих. Вид мучимой кошмарами Люции вызвал в его памяти давнюю ночь у источника; казалось, во сне ею снова овладело прежнее безумие. Смотреть на это было страшно.

Непроизвольно он подошел вплотную к Наоми и стал пожирать глазами ее одну; кровь в нем загорелась, неукротимый инстинкт внушал жажду прижаться губами к ее губам. Созерцание поило его ядом любви; при виде головы прекрасной Медузы он не обратился в камень, напротив, сердце его таяло, в то время как спящая Люция наводила ужас.

Свеча в подсвечнике догорела; Кристиан заметил это только тогда, когда она ярко вспыхнула в последний раз, перед тем как погаснуть.

XIII

Летит он все быстрее

На огненный закат.

Кудрей струятся волны,

Дерзапьем взор горит.

Орлиной мощью полный

Все выше он летит.

Я прожил удивительный день, день, какого ты не можешь ни позволить себе, ни добиться! То был сон о радостной жизни, короткий и прекрасный, как весеннее утро, как опьянение шампанским! Но потом…

Хозяин дома, где гостила Наоми, носил титул барона. Это был богатый дом; все члены семьи мнили себя патриотами и упрекали Наоми в недостатке любви к родине, зато поборник свободы в любой стране охотно принял бы ее под свои знамена. В этой семье много читали, но знакомство с отечественной литературой ограничивалось адрес-календарем и пьесами датских авторов в театре, который они посещали по абонементу. Английскими же романами всегда восхищались, даже в тех случаях, когда они уступали произведениям нашей собственной литературы. Эти люди забывали, что все на свете подчинено законам природы, в том числе и авторы: их известность зависит не от достоинств их творений, а от размеров их родины; первое умножается на второе, причем достоинства произведения измеряются единицами, а размеры родины — десятками. Семья барона была очень религиозна, другими словами, они часто ходили в церковь и слушали тех проповедников, которых слушал королевский двор. Наоми же к тому времени стала настоящей еретичкой. Подобно тому как в наши дни парижский Пантеон, некогда поставленный во имя святой Женевьевы, украсили, несмотря на сопротивление клерикалов, Вольтер и другие святые разума и духа, Наоми в своем мировоззрении соединила Сократа и апостола Павла, Магомета и Зороастра. В доме отмечали красоту Наоми, но полагали, что еще больше в ней странностей; всем, разумеется, была доподлинно известна ее родословная, и потому в их глазах номинальная стоимость девушки была в несколько раз ниже их собственной. Наоми окружала ледяная вежливость, причем лед был такой блестящий и скользкий, что исключал всякую возможность взбунтоваться. Будь Наоми из знатного рода, она наверняка ценила бы это, ибо получить высокое происхождение в дар, ничего для этого не делая, — конечно, огромное преимущество. Едва ли она в этом случае последовала бы примеру тех аристократов, что, в восторге от первой французской революции, отказывались от дворянства и становились просто гражданами. Теперь же девушка, напротив, прославляла их мужество и говорила, что одним этим своим поступком они доказали свою принадлежность к аристократии духа. Если бы старый Юль вошел в гостиную, где она сидела со своими знатными кузинами, возможно, она сочла бы делом чести гордо сказать: «Я его знаю».

Один датский писатель[38] уже обратил внимание на изобилие камер-юнкеров в нашей стране; он рассказывает, что, когда датчанин приезжает в Гамбург и в гостинице не знают его титула, его именуют камер-юнкером и обычно оказываются правы. Дом барона посещала почти вся их братия, и один из них в отношении Наоми рассматривался под особым углом зрения, а именно как ее официальный поклонник. Он, как и подобает, усердно добивался расположения девушки, но пока не преуспел. Камер-юнкер был голштинец, иначе говоря, немец, причем немец телом и душой; правда, в этом, по мнению Наоми, не было ничего достойного порицания: ведь не политические границы, не реки или горы разделяют между собой разные нации, а язык. Среди северных народов Норвегия и Дания — сестры, Швеция — сводная сестра, Германия — кузина, а Англия — седьмая вода на киселе.

Отцу камер-юнкера недавно исполнилось пятьдесят. «Такими старыми калошами, — думала Наоми, — становятся только те, кто в жизни не делал ничего другого, как следовал предначертаньям Божьим!» Но сказать это вслух она, разумеется, не решалась.

В феврале из Германии приехала труппа цирковых наездников; она собиралась гастролировать до мая, а затем отправиться в Вену. Камер-юнкер взял ложу и пригласил всю семью. Особенно любила лошадей дочь барона фрёкен Эмма; раз в две недели она за два далера каталась верхом с королевским берейтором, так что никто не мог быть более рад приглашению, нежели она. В качестве дуэньи для целой стайки юных дам, впорхнувших в его ложу, была приглашена тетушка камер-юнкера, графиня Хён, которая, по обычаю, принятому среди наших высших классов, вместо титула прибавляла к своей фамилии окончание «ен» и называлась Хёпен; под ее портретом можно было бы с полным основанием поставить слова Лесажа: «C'est la perle des duègnes, un vrai dragon pour garder la pudicité du sexe»[39].