Каюр (СИ) - Admin

   Пока все эти организмы оставались на холстах или картонах, выглядели они уродливо, но безобидно. Содрогало другое. Неужели это всерьез, то есть с намерением осуществить? До сих пор хвостатость или, например, трехрукость, курья нога или приапическая метла были законодательно запрещены, ибо нарушали природное чувство ориентации собственного тела в пространстве. Ведь рано или поздно срок заключения у наказуемого таким злом истекал, и человек возвращался в нормальное тело. Однако приобретенное ощущение, например, хвоста фантомно продолжало существовать и всячески мешало жить - не только выполнять движения, но и сидеть. Поэтому энтузиастам из ведомства наказаний было предписано ограничить полеты фантазий. А тут - вона какой разгул.

   И куда все это девать, если, конечно, и впрямь задумали воплотить? Ну ладно, некоторые чмо, то есть функциональные формы еще можно как-то использовать. Тумба, например, могла бы украсить сквер или театральный подъезд. Яга с метлой - тематический парк. Но ведь их было множество. Даже подумалось, что дизайнер намеревается превратить всю материю, до которой сможет дотянуться его кисть, в мыслящую. Что ж, достойная цель. Материя - союзник сознания. У меня был рассказ, в нем мир, в отличие от реального, нашего, был фантастически перенаселен. Преступность зашкаливала, в местах лишения свободы находилось четверть взрослого населения. Чтобы как-то решить проблему с колониями, разгрузить пенитенциарный бюджет, заключенных стали попросту уничтожать, скопировав предварительно их сознание на четырехтетрабайтовый жесткий диск. Диск помещался в сверхпрочный контейнер размером с кирпич и с подобием USB-ввода. Чтобы миллиарды "кирпичей" не валялись зря, из них стали строить здания - те же тюрьмы, а потом и жилые дома. Представляете, в стенах вашей комнаты, где вы спите или едите, томятся тысячи угнетенных душ. Я не люблю слишком мрачных финалов. Поэтому по окончании срока соответствующий кирпич отыскивали где-нибудь в Барнауле, личность з/к перекачивалась из него в новое тело, и бывший кирпич, то есть преступник, и закон, то есть его служители, расходились, взаимно довольные друг другом. Освободившееся пространство на диске занимал другой бедолага.

   Присмотревшись тщательней, я обнаружил, что многие созданья определенно кого-то напоминали. Что были у них прототипы, реальные люди. Персонажи заслуженные, исторические. И даже ставшие символами своих эпох. Так один из символов очень явно намекал на дядюшку Джо в изображении наемного империалистического юмориста. К главе нашей некогда бывшей советской державы было приделано бабье туловище. Усы, натянутые, словно струны, стремились вперед и параллельно друг дружке - словно его за эти усы куда-то вели - евреи, масоны, империалисты или какой-то иной, находящийся за пределами полотна доппельгенгер - а вместе с ним и всю нашу родную страну с покорно поджатой Камчаткой. Это нас опускать ведут, догадался я.

   Постепенно мне открывались и другие, знакомых еще с юности, лица. С фигурами, разумеется. Бедный Пушкин! У него баки так загибались, что казались крылами: вот-вот голова оторвется от туловища и взлетит. А композитор Мусоргский! Его тучное туловище было списано со снеговика, а щеки настолько обвисли, что с шеей срослись. С писателя Гоголя была бесцеремонно содрана кожа, мышцы разобраны на волокна, как в анатомическом атласе, ничем не прикрытый кишечник казался живым. Я не стал задерживаться возле этого ню. Всех персонажей было около сотни - в ассортименте и разнообразии. За каких-то четверть часа десятка два бывших кумиров я нашел и осмотрел. Угрюмый Маяковский с лицом, точно яйцо всмятку, растекшимся по холсту. Толстой, толстожопый, сиятельный. Менделеев, в химическом браке с натуральным ослом, что, вероятно, порадовало бы его зятя, Блока. Найти приют уму в таком теле, томиться в нем, быть приговоренным к высшей мере подобного остроумия... Однако я, в отличие от поэта, Дмитрию Ивановичу унижения не желал. Все это выглядело достаточно отвратительно. Словно создатель этих живописных пасквилей был на них серьезно сердит. Интересно, за что? За какие грехи сие правосудие?

   Я подумал, что и автора-юмориста кто-нибудь еще пуще может посмертно окарикатурить. На всякого пародиста найдется свой пародист, еще более радикальный, чтобы предъявить не менее сердитые рисунки на потеху потомкам. Надо бы всем юмористам такое учитывать. Сатирики более прочих не терпят сатир над собой, в особенности, если сатира задириста. И зачастую насмешники оказываются еще смешней, чем "надсмехаемые".

   Я на секунду забыл, что определенной, раз и навсегда данной формы у нашего пародиста нет. Как пародировать? И смерти нет. И с потомками напряжёнка.

   Я так увлекся созерцанием этих химер, что когда Викторович подал планшет с меню, я долго рассеянно смотрел на него, не находя ожидаемых уродцев, их конечностей, ртов, глаз.

   - Вина? - напомнил секретарь, когда я все же сделал заказ: ничего специально изысканного, фуршетный стол.

   - На твое усмотрение, - сказал я. - Однако просьба: если хочешь меня убить этим вином, то пусть это безболезненно будет. А то знаю я вас с хозяином. Подадите во здравие, а выйдет за упокой, - сказал я, припомнив им инцидент на болоте.

   - Я вам белого принесу. К рулету с креветками.

   Он принес. Отхлебнув белого, прихватив с собой бутылку, бокал, я вновь вернулся к химерам. Итак: Пушкин, Мусоргский, Лев Толстой. Прочие бренды. Я задержался у дяди Джо.

   - За что его так? - спросил я Викторовича, указав глазами на полотно. Назвать этот пасквиль Сталиным не поворачивался язык.

   - Кого именно? Горького?

   Ну конечно! Как я сразу не заметил! Этот шарж действительно совмещал сразу двух персонажей! То есть, два в одном! Словно ему в лицо плеснули другим лицом. И второе лицо - писатель Алексей Максимович Горький! Когда-то всемирно известный, а ныне всем миром забытый, и по-моему - совершенно зря. Так это не страну, это литературу ведут!

   Я учился в простой советской школе, портрет Горького в классе литературы висел. Я даже как-то перефразировал его известное изречение: мол, человек - это звучит горько, в классе смеялись, а много позже я обнаружил этот перифраз у писателя Вен. Ерофеева, гениального, между прочим. Который пришел к такому же мнению о человеке независимо от меня. Может быть, это совпадение с чужой гениальностью и подвигло меня заняться писательством.

   У оголенного Гоголя в то же время были черты Блока. Толстой был ко всему прочему Достоевский. Пушкин с крылышками кого-то еще с собой совмещал. Бунтовщик Пугачев и милейший Иван Тургенев. Петр Первый и еще Толстой, Алексей. Еще один крылатый персонаж, полупегас или кентавр, был мной не узнан, но находил определенное соответствие ослоподобному Менделееву.

   Если Горький со Сталиным еще как-то сочетались эпохой и личным знакомством, Гоголь с Блоком склонностью к поэзии и меланхолии, то некоторые персонажи были совершенно друг другу противоположны. Например, Чехов и Троцкий, с одним пенсне на двоих. Как бы ни было все это смешно или ужасно, но автору удалось добиться убедительного сходства с тем и с другим, соединить в одном лице двух столь разных людей, две столь различные гениальности, когда сквозь черты одного субъекта проступали черты другого, и в то же время один другого не заслонял. Скорее чеховость дополняла троцкость, и наоборот.

   - В чем смысл всего этого полиморфического смешения, кроме грубого надругательства над личностями, многие из которых ныне неизвестны совсем? - так или примерно так я спросил Викторовича.

   - Не могу знать, - кратко ответил Викторович, но я был уверен в том, что какие-то мнения на сей счет у него все-таки были.

   Имелись и более абстрактные, но не менее изощренные хитросплетения и химеры. Паук, например, и муха - то есть еда и ее едок. Лебедь, рак и щука. Ангел и червь. Ангел и черт - в особенности этот чертанг пробуждал подсознательное беспокойство. Я даже догадывался, почему. Уснешь ангелом, а проснешься чертом. Умрешь собой, а воскреснешь чмо. Подобные кафкианские превращения составляли наиболее актуальный страх современного человека, страх уже успевший проникнуть в подсознание и засесть в нем. Возможно, что намерением Гартамонова было сделать этот страх еще более острым. Цель? Добиться максимальной покорности соотечественников. Если это соображение как-то должно было подвести меня к беседе с Гартом, о чем тот прямо и заявил, то я был готов. Впрочем, вру, не был.

   Гартамонов распрощался со мной на два часа, а между тем за окнами уже темнело. Да и я с этими уродцами не то что соскучился, но как-то меланхоличней стал. И поскольку Викторович ничего более развлекательного мне предложить не мог, то стал проситься домой.

   - Как хотите, - сказал Викторович. - Препятствовать не буду. Только до города восемнадцать километров, а я вас не повезу. И машины не дам, не уполномочен. Можете, конечно, заказать Вадика или другое такси.