Очертя голову - Маргарита Ардо

Дедушка Фабио в свои семьдесят говорил о вкусе к жизни, одевался стильно, шутя заигрывал с кокетками на улице и начинал утро с глотка хорошего вина. Бабушка устраивала деду сцены для пикантности, как стручок чили в болоньезе бросала. Но через минуту после дикого скандала они целовались со страстью пылко влюблённых, наплевав на возраст. Любви от них с избытком доставалось и Луке — предки не стеснялись по поводу и без повода расцеловывать его, уже взрослого мужчину, в щёки, называя «миа дольче бамбино»[25], хотя в сонме внуков имелись «бамбино» и куда младше.

В отличие от многих друзей Лука был вполне самостоятельным. Дело в том, что мама, ещё не старая и очень красивая женщина, стройная, с пышной копной каштановых волос и немного хищным носом, решительная в делах и абсолютно обожающая сына дома, управляла департаментом искусства и исторического наследия. А, значит, была постоянно занята, развозя коллекции по Европе или встречая делегации и организовывая мероприятия. Лука жил с ней в одном доме — старинном, переполненном антиквариатом и предметами искусства, доставшимся от семьи отца. Лука нежно любил маму, а готовить научился гораздо лучше…

Отец Луки разбился на машине тысячу лет назад, и Лука помнил его смутно. Все рассказы о блистательном Луиджи Дельмаре неизменно сопровождались фразой, что тот «прожил феерично, любил, как Бог; жаль, в поворот не вписался…».

Мама больше замуж не вышла, но никогда не была одинока. Север Италии — не юг, тут женщина вполне может быть эмансипированной. Мамин нынешний друг Джеймс, откомандированный из Туманного Альбиона в тёплое местечко, был по-рыжему забавным и добродушным, как молочный пудинг. Жил он отдельно, так что их общение с Лукой ограничивалось дружелюбным обменом шутками по выходным.

Зато лысый, весёлый, сухощавый, живущий на собственной вилле неподалёку от знаменитого дома-музея Нобеля вместе с женой, детьми и попугаем, дядя Марио заменил отца Луке во всём: щедро одаривал подарками, советами и налоговыми льготами, говоря: «Всё для семьи! Ты моя надежда, племянник». Ну, а какой итальянец скажет иначе, особенно если у него четверо дочерей? Они с дядей Гвидо будто жребий тянули: тому достались все мальчики, а старшему брату — только девчонки.

Естественно, у Луки имелись ещё родственники: тётушки, двоюродные бабушки, дедушки, кузины и кузены, и он никогда не испытывал недостатка в любви. Потому не имел привычки заламывать себе руки, биться головой о стену или другими членовредительскими способами винить себя и судьбу, если что-то не ладилось.

Но на этот раз всё было иначе: Луке было тяжело. И хотя он внутренне признал свою ошибку, легче не стало ни на следующий день, когда он промчался на мотоцикле аж до Марселя, чтобы напиться в порту в компании с чернокожими парнями, подраться с моряками, и рассказать ничего не понимающему по-итальянски псу на корме яхты о своей печали. Ни на другой, ни на третий день Луке тоже не полегчало, наоборот. Юг Франции опостылел, на девушек смотреть стало не интересно. А каждая мимо проходящая блондинка с длинными волосами заставляла сердце сжиматься.

В общем, и отпуск насмарку, и душа в черепки.

Слова Даши про то, что у его милой, сливочно-розовой Боккачины, которая теперь вообще представлялась как облако света, всё будет плохо, и что он растоптал её сердце, не выходили у итальянца из головы. Беспокойство ничем утопить не получалось.

Лука вернулся в Сан-Ремо, удивив этим близких. Микеле и Винченцо уже перестали дуться и пытались его развеселить. Но мир в глазах Луки изменился: солнце светило тускло, море дразнило и плескало в лицо, автобусы с туристами вызывали в горле ком.

Лука бродил по городу, маялся и даже пытался развлекаться, но боль не проходила, словно выданная ему льгота на яркие краски, радость и праздник жизни закончилась. И осталось то, что осталось.

«Надо выйти на работу», — решил Лука на пятый день, потому что уже не было сил так страдать. К тому же приехала мама из Женевы и сразу забеспокоилась, увидев бледного, не похожего на себя сына. Он сказал, что отравился креветками у «дурацких французов, которые понятия не имеют, что делать с морепродуктами». А с утра пораньше привёл себя в порядок и отправился на площадь Сан Сиро.

Здесь всё было по-прежнему: солнце из-за шпиля с утра, жирные голуби, многовековая брусчатка, натёртая туристами до блеска, красные зонтики ресторанчика, сувенирные лавки, крикливая Энза и Хелена, деловито снующая от столиков на площадке к кухне в своей пиццерии за церковью. Лука был зол на неё и даже не поздоровался. Свернул к себе, пока не придушил.

У бара в ресторанчике Луки привычно толклись двое полицейских, студентка из Милана, приходящая сюда каждое утро пить кофе и заниматься; служащие из банка на углу и Вероника, прекрасно вжившаяся в роль главной, то есть научилась пыхтеть больше, покрикивать на официантов и дуть щёки.

Лука сам сделал себе кофе, сел за столик и… уткнулся взглядом в шпиль собора Сан Сиро. Снова подумалось о Боккачине, о том, как он впервые увидел её, как она случайно чуть не упала на него, сидящего на стуле, как улыбнулась испуганно и убежала вслед за своим Павлином… Сердце защемило до невозможности!

Не слыша обращённых к нему фраз, Лука встал и пошёл к собору. Отчего-то захотелось увидеть именно её глазами то, что заставило русскую Снежинку так восхищаться в тот день, отчего она показалась ему невинной и одухотворённой… Волшебной. И тут же вспомнились обличительные слова Даши, от которых сейчас хоть голову на плаху. Может, и правда, помолиться? Вдруг поможет?

Молодой человек вошёл в высокие двери храма. Шум площади остался за толстыми стенами, полутьма и звенящая пустота обволокли Луку. Он по традиции окунул пальцы в каменную чашу с водой у входа и перекрестился, поймав себя на мысли, что ещё ни разу не бывал таким потерянным, заходя в прохладную тишину храма.

В простом готическом соборе не было избыточных украшений, как в базиликах Генуи или Рима, лишь высокие своды подпирали широкие колонны, а на стенах в арках стояли небольшие статуи святых. Любящие поспать туристы