Деревянная пастушка - Ричард Хьюз

Гилберт позавтракал в одиночестве, затем заперся у себя в кабинете и — редкий случай — закурил сигарету, чтобы легче было думать… Этот валлийский пройдоха умудрился протащить намек на национализацию земель даже в манифест партии, что, как заметил Стрейчи, стоило нам немалого числа голосов сельскохозяйственного запада страны. Нет, такие лозунги к лицу только социалистам, придется объявить этому беспощадную войну на партийном съезде, иначе либеральная партия утратит все основания именоваться таковой. Надо будет объединить силы кое с кем из разумных людей с севера, таких, как Рансимен… Джоффри Говард… Чарлз Робертс, имеющий отношение через жену к владениям Карлайлов… Все это здравомыслящие либералы, чрезвычайно разумно смотрящие на проблему землевладения и столь же разумно ненавидящие Ллойд Джорджа.

Никто особенно не любил Черчилля и не доверял ему, и все же как жаль, что наш главный антисоциалист покинул нас в тот момент, когда он больше всего нам нужен!

Маленькие людишки могут, конечно, возмущаться Уинстоном Черчиллем и называть его Перевертышем — собственно, дважды перевертышем, потому что к либералам он примкнул лишь в 1906 году как раз перед тем, как они одержали победу на выборах. Но Гилберт был человеком достаточно широкого ума и уважал в людях преданность Высоким Идеалам, позволявшую не обращать внимания на крики: «Перевертыш!» — во имя этих идеалов… И тем не менее он надеялся, что ему не придется приносить эту последнюю жертву, во всяком случае пока.

Тут размышления Гилберта были прерваны внезапным появлением белого как полотно Уонтиджа, который объявил, что хозяина просят к телефону. Гилберт раздраженно велел ему узнать, в чем дело, но Уонтидж повторил, что хозяина просят подойти к телефону. Звонят из Тоттерсдауна — там что-то случилось, какое-то несчастье.

А через минуту чей-то голос в трубке сообщил Гилберту, что Мэри упала с лошади. Ничего, конечно, сказать точно нельзя, пока не прибудет доктор, но вполне возможно, что она сломала себе спину.

22

Мэри сломала не спину — она сломала себе шею.

Причиной ее падения была рассерженная малышка возраста Полли, которая сидела на своем шетландском пони так низко от земли, что Мэри просто не видела ее; она заметила девочку, лишь когда взвилась вместе с лошадью в воздух, и, дернув поводья, попыталась на скаку резко повернуть лошадь. При этом Мэри, естественно, не удержалась в седле и упала прямо на голову, и сначала все считали, что она просто сильно ушиблась — она лежала как-то боком, котелок съехал ей на лицо, но тут окружающие заметили, что она не дышит, и раздалось: «Да отойдите же, дайте воздуху даме».

— Чего вы идиотничаете! — сказала девочка, которую всадница даже не задела при падении. — Неужели не видите — она же мертвая!

«Нет, неправда!» (Мэри казалось, что она произнесла это вслух, на самом же деле она лишь глухо простонала в накрывавший лицо котелок.)

Ей даже почудилось, что она пытается подняться, но, как ни странно, оказалось, что она лежит все так же неподвижно. Голова у нее кружилась, она не сознавала, где находится, но боли не чувствовала — только саднило лицо. Она даже не понимала, что едва дышит, — просто почему-то не может повернуться и ничего не чувствует, и нет у нее ни боли, ни желаний, ибо тело словно бы отсутствует … «Я, наверное, стала ангелом!» — подумала она и потеряла сознание как раз в тот миг, когда кто-то стал щупать ей пульс и послал за носилками.

В тоттерсдаунской сельской больнице рентген показал, что у Мэри перелом седьмого шейного позвонка, состояние ее было признано «тяжелым».

Не один час просидели Огастин с Гилбертом в кабинете директора, пропитанном запахом лекарств, — они едва замечали друг друга, погруженные каждый в свое горе; затем доктор решил, что, пожалуй, лучше позволить им сейчас взглянуть на больную, а то они могут не застать ее в живых.

Подойдя к постели, они вместо милого, умного, по-мальчишески живого лица увидели нечто неузнаваемое, распухшее, в черно-синих кровоподтеках. Набрякшие веки не открывались. Однако Мэри, видимо, была в сознании и даже пыталась что-то сказать, хотя понять было ничего невозможно — она только оплевала всю простыню. Гилберт взял ее руку — рука была не вялая, а застывшая, словно уже наступил rigor mortis и Мэри превратилась в труп.

Однако жизнь продолжала в ней теплиться. Через несколько дней омертвение начало проходить, отеки стали опадать и синяки побледнели, но, хоть веки ее и открылись, она еще долго ничего толком не видела, так как все расплывалось у нее перед глазами.

Прошло две недели, Мэри продолжала жить (и даже начала говорить вполне членораздельно), и доктор объявил, что «есть надежда на выздоровление». Он весело говорил Мэри, что ей еще надо полежать, но мужу ее и брату напрямик заявил, что хоть она, похоже, и будет жить, однако ущерб ее здоровью нанесен непоправимый и до конца дней ей суждено быть прикованной к креслу.

Доктор достал анатомические схемы. При переломе позвонка, принялся пояснять, dura mater (оболочка спинного мозга) рвется и перекручивается. Однако, поскольку перелом пришелся ниже плечевого сплетения, больная может вновь обрести способность двигать руками, но, пожалуй, и только. Она утратила чувствительность и координацию движений — разве что со временем (и то далеко не обязательно) чувствительность восстановится в руках и частично в груди… Тем не менее пока она делает поистине удивительные успехи на пути к выздоровлению: заработал мочевой пузырь — теперь уже без посторонней помощи, а это значит, что обычная в таких случаях угроза инфекции в почках почти исключена. Короче говоря, периферическая нервная система, видимо, не слишком пострадала: можно не опасаться гангрены или непроходимости кишечника — парализованное тело учится функционировать самостоятельно.

Когда Гилберт спросил, как скоро он сможет забрать жену домой, доктор сказал, что ей теперь до конца дней нужна будет сиделка, и добавил, что мог бы рекомендовать женщину, натренированную на уходе за больными с поврежденным позвоночником…

Нет, право же, Гилберт вел себя выше всяких похвал — даже Огастин вынужден был признать, что недооценивал своего родственника, когда Гилберт, этот завзятый карьерист, сказал доктору, что никогда не поручит заботу о жене чужому человеку: пока она жива, он будет сам ухаживать за ней день и ночь, пожертвует всем ради нее. Да, конечно, опыта по уходу за такой больной у него нет, но он, несомненно, научится, главное же, что нужно теперь Мэри, — это любовь мужа.

Итак, Рансимену, Говарду и Робертсу предстояло теперь самим сражаться с Ллойд Джорджем. Гилберт сообщил своей парламентской фракции, чтобы они больше не рассчитывали на его голос в палате общин. Они не могли не уважить его просьбы, но умоляли не подавать в отставку — это чревато опасными последствиями.

А Гилберт тем временем штудировал медицинские книги и заставил больничную старшую сестру обучить его этому своеобразному джиу-джитсу, которое в медицинском обиходе называется «поднять больного». Однако доктор настаивал, чтобы Гилберт все-таки взял профессиональную сиделку на случай каких-либо осложнений; когда же Мэри наконец привезли в Мелтон и приехала сиделка, сразу стало ясно, что Гилберт был прав. Она прекрасно знала свои обязанности, но и только, и, если бы Гилберта постоянно не было рядом, она своими дурацкими разговорами довела бы Мэри до полного умопомешательства.

Дело в том, что у Мэри бывали «сумеречные» периоды, близкие к безумию, — все смещалось, как в бреду, и она не чувствовала разницы между жизнью и смертью. В эти «сумеречные» часы твердая уверенность Мэри в том, что смерть — это полное угасание всего, казалось, должна была бы служить для нее спасением, но сейчас эта уверенность рухнула, ибо Мэри, находясь в полном сознании, не чувствовала своего тела, и это как бы подтверждало традиционное представление о том, что душа живет и после смерти. Вполне возможно, что явление это было чисто эмоциональное, объясняемое давно забытыми детскими страхами, но сейчас эти древние страхи, эта боязнь ада подняла голову. И Мэри, лежа с широко раскрытыми глазами, снова и снова видела, что она умерла и ее, словно в воронку, затягивает в ад — так ребенку кажется, что его может затянуть в трубу, когда из ванны вынут затычку.

Огастин вытребовал из Парижа свои картины и повесил у нее в комнате. Ренуар и даже Сезанн оказались очень кстати, но, когда у Мэри наступали «сумеречные» часы, поздний Ван Гог действовал на нее удручающе, и картину пришлось снять. Из «сумеречного» состояния ее выводило и возвращало к реальности только одно — ощущение тяжести Сьюзен-Аманды на руках, которые чуть-чуть начали что-то чувствовать, и тепло детского тельца на груди, к которой начала возвращаться жизнь.