Догмат крови - Сергей Степанов

Пока Марголин рассказывал о давнем деле, они дошли до Золотых ворот. От ворот остались одни развалины, соединенные между собой перекрещивающимися металлическим балками. Марголин так бурно жестикулировал, что на него начали коситься прохожие. Он опомнился и сказал более спокойным голосом:

— Вот вы смотрите на меня и наверняка думаете: где Дамаск, а где Киев? А я вам отвечу: Дамасское дело многому научило евреев и прежде всего тому, сколь важно мировое общественное мнение. Оно показало, что евреи должны отвечать на дикие обвинения не трусливой защитой, а смелым наступлением. Нетрудно келейно вызволить Бейлиса, здесь Гальперин прав. Однако останется ощущение сомнительности. Скажут, что евреи опять вывернулись при помощи подкупа. Обывательская толща отвергает так называемый метод доказательства фактов путем исключения. «Подать сюда убийцу!» — таков крик толпы. Вы понимаете, о чем я? Надобно предъявить толпе настоящих убийц, и сделать это открыто и честно. Найти мерзавцев и пропечатать их портреты в газетах. В этом я, признаться, весьма рассчитываю на вас.

Бразуль ожидал подобное предложение, но его смущала мысль идти в услужение капиталистам. С другой стороны, эсерам не привыкать пользоваться деньгами миллионеров. В начале своей деятельности партия финансировалась московским чаеторговцем Вульфом Высоцким, столь же богатым, как Бродский. Даже поговорка такая ходила: «чай Высоцкого, сахар Бродского». Собственно говоря, чаеторговец давал деньги не из идейных соображений, а по любви к двум своим внукам Абраму и Мойше Гоцам, один из которых был основателем партии эсеров, а другой — заграничным представителем Боевой организации. Опухоль спинного мозга приковала Михаила Гоца к коляске, но именно он из-за границы был идейным вдохновителем казни великого князя Сергея Александровича. Да, на деньги капиталистов можно было немало сделать для революции!

— Я сам собирался заняться раскрытием таинственного убийства, — сказал Бразуль. — Но чем я могу быть полезным вашему комитету? Ведь я не еврей.

— В том-то и дело! — адвокат даже хлопнул себя по ляжкам, удивляясь недогадливости собеседника. — Вам будет больше веры именно потому, что вы русский, известного казацкого рода!

— Наверно, вы правы! Антисемитизм — это яд, которым царь и церковники травят душу трудового народа. Всем нам, и евреям, и русским, надо вместе бороться против общего гнета. В борьбе обретем мы право свое!

— Вот именно! — Марголин потряс кулаком в сторону Золотых ворот. — Пусть трепещут черносотенцы! Нет, какова наглость! Решили устроить ритуальное дело в Киеве, в нашем еврейском городе! Прошло время, когда евреи были безропотными рабами. Хотят помериться с нами силой — извольте! Мы им устроим такую Цусиму, на сто двадцать лет забудут о кровавых наветах!

Глава двенадцатая

Владимир Голубев выхватил шпагу из ножен и сделал глубокий выпад. Клинок вонзился так глубоко, что пришлось упереться ногами, чтобы высвободить его. Еще один удар, на сей раз наотмашь — и враг пал.

— Вы неста князя, ни рода княжа, но аз есмь роду княжа, — громко выкрикнул Голубев, потрясая клинком.

За его спиной послышался шорох. Он отскочил, выставив перед собой оружие. На него смотрел седобородый старик, которого сопровождал подросток в форме потешного.

— Что с вами, Владимир Степанович? — участливо осведомился старик, выговаривая отчество Степанович таким манером, что оно звучало, как «Штепанович».

— Ничего, — смутился студент.

Отсюда, с Горы, виднелась Почайна, Днепр и безбрежные заднепровские дали. Река обмелела, обнажив песчаные косы, но судоходство не прекратилось. По воде били игрушечными колесами крошечные белые пароходы, изгибались коричневые длинные плоты. Издали плоты казались древними ладьями, приплывшими с севера к киевским горам. Пылкое воображение юноши заработало, оживив князя Олега, который заманил в ловушку Аскольда и Дира, простых варягов, забравших власть в Киеве и вообразивших себя равными конургам Рюрикова дома. Студент воочию видел, как из ладей выскакивают спрятавшиеся дружинники, князь Олег произносит приговор, и тяжелые мечи опускаются на головы самозванцев. Картина так увлекла его, что он начал сражаться с воображаемыми врагами. За этим занятием его и застал Виктор Эдуардович Розмитальский, «православный чех», как он себя рекомендовал.

— Докладывай! — приказал Голубев потешному.

— Пан атаман, дозор на Кирилловской засек пристава Красовского… — звонким голосом доложил подросток.

— Гей, казак! — прервал доклад Розмитальский. — Сколько раз вам говорить, шо объект наблюдения должен фигурировать под кличкой! Учишь ваш, учишь, а вы никак не можете понять простейших вещей!

— Виноват, — вспыхнул подросток, поправив фуражку, наползавшую на лопухастые уши. — «Сума Переметная» вошел в контору и пробыл там около часа, потом вышел вместе с «Ермолкой»…

— Правильно, «Ермолка» — это Дубовик, — кивнул Розмитальский.

— «Сума» вместе с «Ермолкой», — продолжал подросток, — прошли в лечебницу, потом «Сума» вышел и двинулся по тропинке на Юрковскую. От летучего отряда на Юрковской вестей пока не поступало. Докладывал есаул «Кирдяга»… Еще запамятовал, пан атаман, все время наблюдения «Сума» держал в руках коробку.

— Что за коробка? — подозрительно спросил Розмитальский.

— Средних размеров, в такие обычно эклеры укладывают.

— Женьку и его сестер задабривает, — догадался Голубев, — таскает им пирожные, надеется что-нибудь выведать. Продолжай наблюдение, — приказал он.

Подросток козырнул, сделал поворот через левое плечо, двинулся строевым шагом и сажени через четыре нырнул в кусты.

— Пойдемте на Юрковскую задами, а то недолго солнечный удар схватить, — предложил Розмитальский. — Уф, пекло как в аду, а мы себя утруждаем, пляшем вокруг этого поганца Женьки Чеберяка.

Голубев промолчал. Идти рядом с Розмитальским было неприятно — уж очень один из видных деятелей киевского отдела Союза Михаила Архангела смахивал на обитателя черты еврейской оседлости. Он называл себя чехом, но если бы какому-нибудь художнику понадобилось писать фигуру библейского патриарха, то Розмитальский со своей седой бородой, крючковатым носом и черными глазами мог бы послужить отличным натурщиком. Чех с библейской внешностью раньше занимался малопочтенным ремеслом содержателя ссудной кассы и однажды проговорился, что у него была «гоштиница», куда приличные господа возили дам. Поговаривали, что он, как и многие содержатели домов свиданий, в свое время был полицейским осведомителем. Розмитальский сам предложил Голубеву организовать непрерывное наблюдение за кирпичным заводом, который, как подозревал студент, являлся гнездом изуверской секты. Розмитальский дал дельный совет записать гимназистов из «Двуглавого орла» в потешное войско. Взводы потешных готовились продемонстрировать свою выучку в присутствии государя. Подростков в форме потешных можно было встретить в разных концах города, и они не привлекали ничьего внимания.

В потешные охотно записывались «стельмашаки» — так дразнили учеников частной гимназии священника Стельмашенко. У них на кокарде вместо цифры, обозначавшей порядковый номер киевских казенных гимназий от Первой до Седьмой, сверкала буква «С» по имени владельца. В этой гимназии внимание уделялось не столько наукам, сколько воспитанию в духе исконных русских начал: «Православия, Самодержавия, Народности». И хотя стельмашаки подсмеивались и подталкивали друг друга, слушая шепелявый выговор Розмитальского, благодаря православному чеху они познакомились с приемами слежки: незаметному ведению наблюдаемого в толпе, присваиванию объекту наблюдения условных псевдонимов и прочим тонкостям, известными только тем, кто прошел выучку в охранном отделении.

После недельной слежки были установлены тайные посещения кирпичного завода становым приставом Красовским. Первый раз Красовский заглянул на завод вместе с агентами Выграновым и Полищуком. Потом пристав приехал один поздно вечером, отпустил экипаж в самом начале Кирилловской улицы и юркнул в контору. Вышел он часа через два в сопровождении управляющего Дубовика. Когда об этом визите доложили Голубеву, он в сердцах воскликнул: «Ах ты, сума переметная!», и эта кличка прилипла к приставу. Розмитальский предупредил, чтобы слишком близко к Красовскому не совались, потому что опытный пристав сразу обнаружит слежку. Он порекомендовал устроить наблюдательный пункт в кустах на склоне горы, вооружив орлят подзорной трубой, заложенной в ссудной кассе каким-то загулявшим моряком.

После того как пристав зачастил на завод, его поведение резко изменилось. Не далее как в июле месяце Красовский уверенно говорил о виновности Бейлиса. Сейчас же он полностью переменил фронт, и Голубев заподозрил, что пристава подкупили. А вот прокурор судебной палаты Чаплинский, даром что поляк, стал поддаваться на доводы истинно русских. Он настоял на аресте приказчика кирпичного завода Бейлиса. Конечно, поступки Чаплинского были продиктованы карьеристскими соображениями, но Голубев считал, что лучше уж карьерист, чем продавшийся с потрохами сыщик.