Сироты квартала Бельвилль - Анна Кальма

— Дети, дети, вы совсем замучили дядю Андре. Дайте же ему отдохнуть!..

И опять ребята пели песню республики:

Придут сюда другие дети,Те, что родятся в новый век,Легко им будет жить на свете,Счастливым станет человек.

Ни войн, ни голода. Все людиПравдивы будут и добры(Мы знаем твердо: это будет.Дожить бы нам до той поры!).

И вдоволь у детей игрушек,И вдоволь у людей еды…От малышей и до старушекВсе будут говорить на «ты».

Пускай вспомянут добрым словомНаш дом и наш веселый труд,Пускай и в поколеньи новомНаш смех и песни оживут.

А потом был бег в мешках за подарками, и перетягивание каната, и хороводы вокруг елки, и хохот, и радостный визг, когда малыш получал именно то, что он мечтал получить в подарок. Шанталь достался пушистый, мягкий заяц — серо-белый, с такими кроткими живыми глазами, что его тотчас хотелось погладить, прижать к себе, «взять в дети», как сказала Шанталь. Она вцепилась в новую игрушку и ни за что не хотела расстаться с зайцем даже за столом, хотя успела шепнуть Клоди:

— Ах, если б к этому зайчику еще был и ангел…

Однако ангела уже давно подобрала Боболь, которая обещала его починить так, что он снова станет как новый. Но Мать почему-то холодно отнеслась к ее обещанию — видно, ангел-калека уже перестал быть для нее счастливым талисманом.

А какой восторг был за столом, украшенным золотыми звездами! А какой вкуснейший обед: жареная индейка, салат, пудинг и знаменитое трехслойное мороженое — клубничное, фисташковое и сливочное, за которым старшие девочки, с Брижит во главе, накануне ездили на кондитерскую фабрику в Ла Мюр.

Отяжелевших от вкусной, обильной еды, счастливо уставших малышей наконец-то уложили по спальням. Почти на каждой подушке, рядом с головой ребенка, виднелась голова медведя, куклы, зайца, обезьянки — никто не захотел даже на время сна расстаться с новыми любимцами.

Снег за окнами все валил — крупные, влажные хлопья казались совершенно театральными, словно нарезанными из бумаги. Сумрачный белесый туман висел над горами.

Мать взглянула на часы.

— Так и есть, опаздывают… — пробормотала она. Вслух она сказала: — Мне кажется, пора начинать нашу программу. Скоро уже стемнеет.

— Нет, Анриетт, еще не скоро, — возразил Патош, поглядев в окно. — Темновато от снега. Но ждать наших, конечно, не стоит. Они сами, верно, торопятся.

Анриетт сделала знак Боболь, и та вышла на минуту из зала, чтобы возвратиться с Мари. На «гусыне» было трехцветное платье и красный фригийский колпачок, и, надо сказать правду, она выглядела очень неплохо в этом наряде. Из-под шапочки круто завивались ее черные волосы, глаза весело блестели. В руках Мари несла аккордеон, переливающийся в свете свечей всем своим перламутровым позументом.

— Первым номером выступят наши марсельские гости, — объявила Боболь. — Матросский танец. Аккомпанирует Мари Видаль.

И под залихватские переборы аккордеона марсельцы со всем своим южным темпераментом сплясали, чуть не разрушив эстраду, знакомый всем с детства «матлот».

Им долго и громко аплодировали.

— Мари Видаль исполнит «Колыбельную», — снова объявила Боболь.

«Гусиные лапки» Мари легко побежали по перламутровым клавишам, и аккордеон запел старую, как мир, колыбельную песню всех матерей. Боболь наклонилась к Патошу, сказала шепотом:

— Я только что была в Малом доме, слышала радио. Там предупреждают всех туристов, лыжников и водителей автомобилей о перемене погоды, ветрах, заносах и лавинах в районе Оузана и Лотарэ. Сказали, что центр по изучению снега в Сен Мартэн д'Эр выпускает срочно специальный бюллетень…

Патош заметно помрачнел.

— Только, пожалуйста, ни слова Анриетт. — Он повернулся к Андре Клеману: — Позвоним сейчас в отель Лотарэ. Надо убедиться, что наши мальчики уже выехали… Пойдешь со мной?

— Конечно, — кивнул Старый Старожил.

Между тем Мать, не обратив внимания на эти переговоры и на исчезновение Патоша и Андре, говорила ребятам:

— Мне бы так хотелось, дети, услышать наши старые песни. Песни времен Сопротивления, когда мы здесь, в доме, спасали от врагов беглецов из лагерей, советских военнопленных, английских летчиков. Это такое дорогое для меня воспоминание…

Ребята тихонько посовещались между собой.

— Мама, мы хотим спеть «Славу маки́», — сказала Брижит. — Стихи Арагона так хорошо звучат. И музыка хорошая.

Мать благодарно наклонила голову.

Ребята вновь заполнили эстраду. Запевалой была и на этот раз Брижит.

Этот край партизанским зовется, —

начала она немного глуховато.

Как там мальчикам нашим живется?В старой хижине спят до поры…Верно, холодно спать на рассвете,А сквозь щели врывается ветер,И потухли костры.

Дружно, сильно вступил хор:

Кто сказал, будто нас задавили,Нашу землю и честь победили?Это чьи там плетут языки?Патриоты под пулей не гнутся,Партизаны врагам не сдаются!Слава…

Хор внезапно смолк.

— Что случилось? Вы забыли слова? — недовольно спросила Мать. — А ведь так просто: «Слава храбрым маки…»

И тут она увидела, что все глаза устремлены на дверь. Там, облепленные с головы до ног снегом, стояли Патош и Андре Клеман.

— Что такое? Что случилось? — машинально повторила Мать.

Патош сказал негромко:

— Нужны пять мальчиков — постарше и посильнее. Возьмем лыжи, лопаты. Может быть, понадобится помощь. Попробуем пробиться. Отель Лотарэ не отвечает. Телефонная станция тоже. На нашей станции говорят, что там прошли лавины…

— Мы едем немедленно, — прибавил Клеман.

Клоди первая очутилась рядом с ними:

— Я тоже поеду.

— Ты останешься с Анриетт, — рассеянно сказал, думая о другом, Патош.

— С ней останутся все наши. И Боболь и Брижит, — сказала девочка. — Я должна… Я вас прошу, возьмите меня…

И перед натиском ее решимости, ее воли, ее волнения они — двое взрослых мужчин — отступили.

— Хорошо. Едем, — кивнул Клеман.

40. Лотарэ

Радио в автобусе бормотало настойчиво и тревожно:

Центральная служба по изучению снежного покрова Сен-Мартэн д'Эр предупреждает всех туристов, водителей автомобилей, лыжников: усиление облачной погоды, сопровождающееся снежными заносами и обвалами в горах. Выше уровня 1200 метров возможны лавины. В департаменте Изер шоссе труднопроходимо. Лыжные трассы временно опасны для спуска. В долине Романша наблюдаются снежные обвалы…

И после небольшого перерыва снова:

Предупреждение туристам, водителям автомобилей, лыжникам…

С самого отъезда из Мулен Вьё никто не проронил ни слова. Они сидели в микроавтобусе республики, ссутулившись, тесно прижавшись друг к другу. У всех в ушах еще стоял тоскливый вой Казака, который никак не хотел примириться с тем, что Клоди оставляет его, не берет с собой. И этот вой, и беспрерывное бормотание радио невыразимо угнетало людей. В них все слабее мерцала надежда, все страшнее казалось то, что вот-вот должно обнаружиться. Встряхивались они только когда надо было действовать, работать руками, трудиться изо всех сил: уже три раза приходилось поворачивать — искать объезды; уже несколько раз все пассажиры выскакивали из автобуса, брались за лопаты, расчищали заносы на дорогах. А как сложно было вести автобус в таких условиях — все невольно смотрели на серебряную голову Патоша, который сидел за рулем, не отрывая напряженного взгляда от шоссе. Но может быть, именно это напряжение отвлекало его от других страшных мыслей, заставляло думать только о дороге?

Уже сильно смерклось. На обочине то и дело виднелись машины, не сумевшие пробиться дальше, брошенные водителями. Иногда на шоссе работали лопатами люди, видимо, добровольцы из ближних селений и городков. Промелькнул мост. Клоди вспомнила: здесь, за этим мостом, лежит прозрачное, темно-синее горное озеро. Сюда еще осенью возил ее вместе со старшими ребятами Патош полюбоваться видом снежных гор, отражающихся в озере. Тогда осенью они собирали на горных склонах душистые голубые кустики лаванды, а после в маленьком ресторанчике у озера ели мороженое. И как радовалась Мать, получив лаванду! Вместе с Боболь она раскладывала засушенные букетики по ящикам, где лежало чистое белье, и после тонко и нежно пахло это белье, сохраняя запах гор, солнца и прозрачных озер на всю зиму… Клоди внезапно ощутила этот запах — запах счастья, беспечности, легких дней в горных долинах. Как давно это было! Как немыслимо давно. Точно в какой-то прошлой жизни…