Пароход Бабелон - Афанасий Исаакович Мамедов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– …А это моя старшая сестра – Дебора, Дора.
Как только Ефим перевел взгляд на Дору, та сразу:
– У вас редкое имя, – вероятно, хотела сказать, редкое для еврея имя, но не сказала, взглянула на него так, как если бы ее серые глаза умели месить цементный раствор. – Возможно, оно не настоящее?
Возможно. Конечно, возможно.
– У меня вот тоже было такое – меня когда-то называли Войцехом.
– Надо же, – искренне удивилась Дора. – Одно не лучше другого.
– Какое же из моих имен вам все-таки по душе? – улыбнулся он Доре одной из тех своих улыбок, которые считал стопроцентно обезоруживающими, и по незамедлительной ответной реакции почувствовал, что не понравился старшей сестре бесповоротно.
– Записанное в книге рождений, – съязвила она.
– О, это имя я оставил дома для еврейских праздников. – Слова сами вылетели.
– Дора… – Герлик деликатно кашлянул и повернулся к княжне Уцмиевой. – Ну, Ефим, Лялю ты знаешь.
– Да, успели познакомиться.
– Я бы предпочла знакомиться в другом месте и в другой час, – бросила княжна.
Ефим вдохнул полной грудью воздух квартиры 37, насыщенный запахом дорогих духов, намастиченного паркета и чего-то очень вкусного, вареного-жареного-пареного, долетавшего из закоулков большой квартиры.
– Что же ты встал, проходи… – Герлик слегка подтолкнул Ефима в спину.
Ефим заметил на дверном косяке мезузу в серебряном футляре и специально для Доры прикоснулся к ней фалангой пальца, затем поднес палец к губам и только после этого переступил порог.
Паркет дубовый в широкую елочку. Намастиченный до такой степени, что, заступи на него царица Савская, немедленно вскинула бы все свои юбки, показав сластолюбивому Соломону кустистые африканские прелести.
Потолки высоченные. Стены в обоях «Мишки в лесу», отчего у Ефима сразу же возникло чувство, будто он сбился с пути на какой-то сырой от летних ливней подмосковной станции. В Баку решиться на шишкинских «Мишек» в гостиной могли только литовские евреи, рассчитывающие на то, что финно-угорские леса, богатые на медведей и прочую живность, принесут прохладу, спасут от утомительной жары.
За окнами быстро тускнели остатки дневного света.
На столе – отутюженная скатерть, полнолуние кузнецовских тарелок, высокие свечи, гравированный серебряный кубок для кидуша, вино в большом хрустальном графине, накрытые салфеткой халы…
Так вот, значит, какое оно – еврейское «дворянское гнездо», из которого выпорхнули Соломон с Герцелем. Не квартира, а просто залежи прошлого. Еврейского прошлого. Обстоятельного. Не нуждающегося ни в бороде до пупа, ни в плясках до умопомрачения с бутылкой на голове.
В доказательство его предположений – картина в дорогой ореховой раме, на которой был изображен то ли задумчивый северный раввин, то ли его двойник-кантонист из южных широт, сидящий за пюпитром в синагоге. Тора скрыта от глаз зрителя. Зато видно ее воздействие на раввина, читающего ее. И всякий, кто смотрит в глаза раввина, таким образом заглядывает еще и в Тору.
– У этой картины своя история… – поймав его взгляд, сказала, точно райская птичка пропела, Сарочка, не сводившая с него своих серо-желто-зеленых глаз: что же такого Герлик успел ей о нем наговорить? – Если хотите, я после вам расскажу.
«Конечно, хочу. Все хочу. И никогда не хотел так все и сразу».
– Папа!.. – представил Герлик отца.
Из-за сервированного стола, стоявшего поперек гостиной, воздвигся памятником еврейскому купечеству пожилой мужчина в сером костюме-тройке. Пошевелил губами, заросшими сединой, точно рыба в аквариуме.
Лет шестидесяти, может, больше, но не намного, широкоплечий, невысокого роста, с седым бобриком на голове и с седой мушкетерской бородкой под слегка примятым носом.
«Наверное, он привез сюда эту бородку из родного Новогрудска».
Протянул Ефиму пухлую руку с сапфировым камнем на золотом перстне.
Приветливое, с задержкой, рукопожатие бывшего кондитерского короля Закавказья.
– Мне говорили о вас. Прошу к столу. – Самуил Новогрудский смерил Ефима таким взглядом, что под париком у него внезапно растаяли льды, а после положил руку на плечо и мягко направил Ефима к субботнему столу.
Герлик тем временем встал рядом с женщиной с царственной осанкой и глазами единственной дочери белостокского раввина.
– Наша мама, – взгляд Герлика по-детски вылетел из-за стекол очков, – Фани Соломоновна.
«А, значит, Герлик и Сарочка на маму похожи».
Рассаживались не торопясь. Справа – хозяин дома, слева – его супруга. Ефима посадили в центре, напротив Сары и Доры, рядом с Герликом и княжной Уцмиевой.
Самуил Новогрудский несколько театрально скинул с хал салфетку, сделал на них аккуратные отметины ножом, затем положил руки на субботний хлеб и произнес благословение.
Глядя на старика, Ефиму вдруг захотелось домой, в Самару. Предстать перед своими родителями кем угодно, хоть китайским болванчиком, хоть четвертым сыном[25]. Кому сказать – не поверят.
«И чего я так рвался из дома, чего бежал без оглядки. Поди, плохо мне жилось. Эх, на самарские бы стены да бакинских «Мишек в лесу»!.. Ну чтобы все как-то по-еврейски выглядело. Всерьез и надолго. Может, и в комиссары не подался бы тогда».
Качнувшись еще пару раз, Самуил Новогрудский открыл глаза, заглянув далеко за лесистые дали обоев, после чего разрезал халу в том месте, где сделал отметину, обмакнул в соль ломоть и вкусил медленно, с наслаждением. Затем разрезал дальше и раздал всем отрезанные ломти хлеба.
Даже горничной, явной шабес-гойке, перепал аппетитный кусочек халы: и ты, дочь моя, вкуси, чтобы света в мире прибавилось.
Ефим осторожно, со столичной светскостью поделился за столом своим первым впечатлением от гнезда Новогрудских.
– Такое чувство, будто я припал к истокам.
На что старик, покачав седой головой и грустно улыбнувшись, ответил, что эта квартира на Шемахинке – то немногое, что уцелело от того, что было до революции.
– Вы знаете, молодой человек, тот дом, из которого нам пришлось уйти, стоял на Чадровой, а это, чтобы вы знали, в пяти минутах от Торговой. Вот оттуда и выпорхнули Соломон с Герцелем.
Оказывается, до революции Новогрудские жили в особняке на Чадровой, оттуда-то и разъехались братья.
«Вероятно, оттуда и старшие Новогрудские с двумя дочерьми уехали в Палестину. А в дом 20/67 перебрались уже после того, как покинули Землю обетованную. Да простят им это их предки».
Про Палестину старик, конечно, не сказал, это было бы уже слишком безрассудно с его стороны, но Ефим знал от Герлика эту историю бегства в Палестину и возвращения в СССР.
«Соломон все устроил – и отправить помог на Землю обетованную, и назад вернуться, с британской полицией договорившись. Молодец Соломон, все сделал как надо, всем
