Путешествия капитана Александра. Том 2 - Саша Кругосветов

Родилась Лола в шатре из кожи. В детстве и юности носила одежду из меха гуанако. Ее семья привычно меняла места стоянок на пляжах, в лесах, по берегам лагун каждые несколько дней. Брали с собой минимально необходимое для существования. Вещей было так мало, что они не создавали беспорядка. Вместо мытья индейцы надевали шкуры, которые очищали тело от сухой глины и мха. Сохранилась ее фотография тех времен в плаще из меха, сделанная в 1905 году аргентинцем Р. Карлос Галлардо. Красивая, статная индианка. Осанка исполнена благородства и достоинства.

В более поздние годы Лола носила куртки. Носила до тех пор, пока одежда оставалась более или менее чистой. Или пока не рвалась. Больше всего ей нравился пиджак, оттого что у пиджака – десять карманов. И карманы есть внутри и снаружи.

У Лолы было двенадцать детей. Семерых она родила от своего первого мужа Аника из индейцев Хасш. После смерти Аника Лола вышла вторично замуж за чилийского работника и родила ему пятерых детей. Сейчас никого уже нет в живых. Все погибли, большинство – во взрослом возрасте. Внуки тоже почти все погибли. Один остался на континенте. Жив один правнук. Принят в семью Гарибальди и его жены.

Лола многое повидала. Почти в конце своего пути она, казалось, рада была вновь еще раз пережить молодость, вспоминая древний уклад жизни индейцев Сельк'амов, их историю и песнопения. Лола полностью отождествляла себя с культурой своего народа. Но знала, что ее мир исчез навсегда.

Она немного говорила по-испански, но предпочитала говорить на родном языке. Иногда нам помогала ее подруга Ангела, которая родилась и выросла уже после того как над Сельк'амами прошумели все войны и эпидемии.

Лола – человек исключительного богатства внутренней жизни. Страстная и чувствительная. Ее отличали глубокое знание мифологии и мистики своего народа. Она была шаманом (хо'он), последним из рода Сельк'амов. В свое время она потратила много лет, занимаясь магической практикой, чтобы приобрести концентрацию, необходимую для вхождения в мир сверхъестественного, доступ в который имеют только шаманы. Ее дядя по материнской линии передал Лоле свою власть, свою сверхчеловеческую силу „вайювин“.

Последнее десятилетие XIX – начало XX века были самыми смертоносными для индейцев. Сельк'амов калечили и истребляли белые, истребляли свои, наемные „индейские охотники“. Мужчины-индейцы заступались за соплеменников. Настоящая война индейцев с индейцами. В начале XX века – уже с применением огнестрельного оружия. Женщины и дети бежали, чтобы не быть убитыми или похищенными. Их нагоняли мужчины на лошадях. То был период, который принес индейцам череду непереносимых страданий, несмотря на благородные намерения миссионеров и некоторых других белых облегчить эти страдания. Некоторые женщины добровольно уходили жить к белым людям, даже к профессиональным убийцам их народа. Многие шли жить в миссии, чтобы спастись от геноцида. И там их настигало самое смертоносное оружие белых – заразные болезни, от которых у индейцев не было ни иммунитета, ни лекарств. Лоле посчастливилось. Она осталась цела. Ее не похитили. Родственники защитили ее, некоторые – ценой собственной жизни.

Когда я вновь приехала к Лоле в марте 1966 года, из Сельк'амов оставалось только 16 взрослых человек, включая метисов, чьи отцы – белые. Все они имели около пятидесяти лет от роду и родились после эпидемий и войны начала XX века. Все говорили по-испански. Лола была единственным исключением.

„Плохой христианин – убивать много индейца“, – грустно говорила Лола. Но никогда не возмущалась. И никогда не корила меня, что я – белая. Большинство неиндейцев не выказывало Лоле никакого уважения. И она держалась с ними сдержанно, старалась не вступать в контакт. Но как она была мила и отзывчива с теми, кто любил ее и шутил с ней. С удовольствием отвечала им на своем ломаном испанском языке.

Мы подружились, и Лола была очень рада моему приезду. Ей нравилось, когда я помогала ей по дому, ухаживала за ней. Заставляла мыться. Если Лола знала, что я приду, она приводила себя в порядок: мыла голову, лицо, руки, ноги. Выглядела опрятно, лицо чистое, открытое, волосы подстрижены и причесаны. Довольно неряшливая от природы, она к моему приходу аккуратно раскладывала вещи в доме, обычно беспорядочно валяющиеся на полу. Не уверена, что Лола делала это в мое отсутствие.

Бывало так, что Лола ждала меня на дороге, хотя знала, что сегодня я в отъезде.

– Зачем ты стояла на дороге, Лола? Ты ведь знала, что я сегодня не вернусь.

– Просто мне хотелось ждать тебя там.

Ей нравилось, когда я расчесывала ей волосы. Лола была чувствительна к красоте своего лица. Она смотрелась в зеркало и говорила, смеясь: „Замечательно. Значительно много лет“. Или хмурилась: „Уиппен, йо – въеха“ (безобразная, я – старая). Однажды она сказала:

– Ты меня обращаться, как ты мой дочь. Если ты стать маленький, моя завязать тебя в передник. Ты смотреть через плечо и смеяться. Я качать с одна нога на другая: „Ала, ала“. Это моя тебя баюкать, лечить.

Я очень волновалась перед тем как начать работать с Лолой. Ее испанский был в зачаточном состоянии. Но контакт наладился очень легко. Непонятно как, но мы неплохо понимали друг друга. И я вздохнула с облегчением.

Я записывала на пленку песни и молитвы Лолы. „Махина“ – так называла Лола мой магнитофон. Записывала плач по смерти ее матери и другие скорбные песнопения. Иногда ее песня имитировала крики старых гуанако: „Ра-Ра-Ра-Ра-Ра“. Лола прослушивала записи. Бывала очень довольна. Часто смеялась. „Оличен! Уличен!“ (прекрасно, красиво). Ленты с записями я отсылала в Париж. Своему директору Клоду Леви-Строссу, который считал вымершими индейцев Фуэгинов. И Гильберту Руже в этно-музыкальный Музей Человека.

У Лолы был большой запас знаний о культуре своего народа. И прекрасная память. Она вспоминала все новые и новые песни. Знала и помнила множество людей, которые жили или умерли на рубеже веков. Томаса и Лукаса Бриджесов, в том числе.

Лолу отличала почти детская ментальность, за которой скрывались страстный темперамент и сложный характер, недоумение перед лицом необъятной громады жизни и глубокая печаль. Ее мир, включающий многие неизвестные нам стороны, был медленно потоплен и ушел в небытие. От него почти ничего не осталось. Но этот мир остался внутри Лолы. Для нее он был внутренней реальностью, ее существом, ее чувствами.

С ней было трудно общаться, поэтому для незнакомых людей Лола казалась просто живой реликвией.

Я изучала ее родной язык. Сложный. С большим количеством гортанных стоп-звуков. Различающий понятия подчас только тональностью звучания. Я старательно произносила слова. Лола хмурилась. Пристально смотрела мне в рот, ее губы беззвучно шевелились, пытаясь помочь мне. И когда звучала, наконец, моя версия, она вздыхала с облегчением и смеялась: „Эсо эс!“ (вот и все), как если бы одержала великолепную победу.