Бен-Гур - Льюис Уоллес

– Ты принимаешь участиe в этом почтенном старце, прощение которого если я еще не получил, то надеюсь получить. Ты его дочь?

Она ничего не ответила.

– Клянусь Палладой, ты прекрасна! Берегись, чтобы Аполлон не принял тебя за свою потерянную возлюбленную. Какая земля может гордиться тобой как своим произведением? Не отворачивайся от меня – лучше помиримся. В глазах твоих знойное солнце Индии, на губах твоих Египет запечатлел любовь. Не обращайся, прекрасная повелительница, к одному рабу прежде, чем помилуешь другого. Скажи, по крайней мере, что ты меня прощаешь.

Она прервала речь Мессалы, грациозно повернувшись к Бен-Гуру:

– Подойди сюда, возьми эту чашу и наполни ее водой, прошу тебя: мой отец хочет пить.

– С большой охотой.

Бен-Гур сделал движение, чтобы исполнить ее просьбу, и очутился лицом к лицу с Мессалой. Их взоры встретились.

– О столь же прекрасная, сколько и жестокая иностранка, – сказал Мессала, махнув рукой. – Если Аполлон не похитит тебя, то мы еще встретимся. Не зная страны, я не могу назвать бога, которому желал бы тебя поручить, и посему во имя всех богов я поручаю тебя... самому себе.

Увидев, что Мартилл привел в порядок четверку, Мессала направился к колеснице. Женщина проводила его глазами, в которых светилось все, кроме неудовольствия. Вода подана. Старик утолил жажду. Тогда незнакомка, прикоснувшись к сосуду губами, передала его Бен-Гуру, сказав:

– Чаша полна наших благословений, возьми ее себе на память.

Верблюд поднялся и уже готов был пуститься в путь, когда старик остановил Бен-Гура. Тот почтительно подошел к нему.

– Ты оказал великую услугу чужестранцам. Призываю на тебя благословение единого Бога. Я – Валтасар, египтянин. В большой пальмовой роще за деревней Дафны, в тени деревьев, шейх Ильдерим Щедрый раскинул свои палатки, и мы его гости. Посети нас там, и ты будешь принят ласково и с признательностью.

Бен-Гура поразил звучный голос и почтенный вид старика. Следя глазами за уезжающими, он заметил Мессалу, удалявшегося с тем же насмешливым выражением лица.

9. План мести

Самый верный способ внушить чувство неприязни к себе – это совершить благородный поступок, когда другие совершают нечто дурное. К счастью, Маллух в этом был исключением. Событие, совершившееся у него на глазах, подняло его мнение о Бен-Гуре: мужество и ловкость последнего не подлежали сомнению. Если бы ему удалось узнать еще какие-нибудь подробности из жизни этого молодого человека, то этот день нельзя было бы счесть пропавшим для Симонида. Но он узнал только, что предмет его изучения был евреем и приемышем знатного римлянина. Другое весьма важное обстоятельство, не ускользнувшее от проницательного соглядатая, было то, что между Мессалой и сыном дуумвира были какие-то отношения. Но в чем они заключались и как это узнать? При всей своей изворотливости Маллух не находил способов решения этого вопроса, но сам Бен-Гур пришел ему на помощь: взяв Маллуха за руку, он вывел его из толпы, возвратившейся к прерванному занятию у ключа, и сказал:

– Добрый Маллух! Может ли человек забыть свою мать?

Вопрос был настолько неожидан и имел так мало отношения ко всему предыдущему, что привел в смущение вопрошаемого. Маллух, взглянув в лицо Бен-Гура, старался угадать тайный смысл его речи, но вместо ожидаемой разгадки заметил на щеках юноши яркий румянец и на глазах с трудом сдерживаемые слезы. Тогда он поспешно ответил: "Нет!" Через минуту он повторил с горячностью: "Нет, никогда!" После некоторого размышления добавил: "Если это израильтянин, то никогда".

Затем, совершенно успокоившись, промолвил:

– Мой первый урок в синагоге был о Симе, а последний – изречение сына Сирахова: люби отца всей душой и не забывай в горести своей матери.

Бен-Гур от волнения покраснел еще более.

– Твои слова, – сказал он, – переносят меня в годы детства и доказывают, что ты настоящий еврей. Я могу во всем довериться тебе.

Бен-Гур старался заглушить овладевшее им горькое чувство.

– Мой отец, – начал он, – знатного рода. Он был уважаем в Иерусалиме, где мы жили. По смерти отца мать осталась еще во цвете лет. Нечего говорить о ее красоте, с ее уст слетали лишь приветливые слова, а добродетель ее известна всему городу. Я и моя маленькая сестра составляли всю ее семью. Мы были очень счастливы, и я вполне согласен со словами раввина: "Бог не может быть везде, а потому дал нам матерей". Но вот произошел один несчастный случай со знатным римлянином, проходившим во главе когорты мимо нашего дома. Легионеры сломали ворота, ворвались в дом и схватили нас. С тех пор я не видал ни матери, ни сестры, не знаю, где они, что с ними случилось. Но тот человек в колеснице допустил, чтобы нас схватили, смеялся над моей матерью, умолявшей пощадить детей. Затрудняюсь сказать, что больше впечатывается в душу – любовь или ненависть. Сегодня, Маллух, я узнал его издалека. – Бен-Гур схватил слушателя за руку. – Он знает и носит с собой секрет, за который я отдал бы жизнь. Он может сказать, живы ли они, где они и что с ними, – если умерли, то когда и от чего и где их кости ожидают меня.

– А он не хочет говорить?

– Нет.

– Почему же?

– Я – еврей, а он – римлянин.

– Римляне не имеют языка, но евреи, как бы их ни презирали, умеют развязать им язык.

– Ему едва ли. Кроме того, все это дело – едва ли не государственная тайна: огромное состояние моего отца конфисковано и поделено.

Маллух наклонил голову в знак согласия с этим доводом и спросил:

– А он не узнал тебя?

– Он не мог узнать меня – я был послан на верную смерть и долго считался умершим.

– Удивляюсь, как ты не убил его, – в страстном порыве сказал Маллух.

– Этим я лишил бы себя возможности узнать то, что мне нужно. Смерть, как известно, сохраняет тайны гораздо лучше римлян.

"Человек, страстно желающий мести и способный с таким спокойствием отложить удобный к тому случай, очевидно, рассчитывает на более благоприятные обстоятельства", – думал Маллух. Вместе с этой мыслью отношение его к Бен-Гуру изменилось: он перестал быть простым досмотрщиком, обязанным следить за каждым его словом или движением, – личность Бен-Гура овладела им. Маллух был готов служить ему со всей преданностью.

– Я не хочу просто лишить его жизни. Этому препятствует обладание секретом, который служит к его спасению. Но я не прочь был бы наказать его. Если ты мне поможешь в этом, то я попытаюсь.

– Я готов тебе помогать. Требуй от меня какой хочешь клятвы.

– Дай мне руку. Этого для меня достаточно.

Пожав ему руку, Бен-Гур сказал с облегчением:

– То, что я возложу на тебя, не трудно и не противно совести. Идем отсюда.

Они шли по лугу. Бен-Гур первым прервал молчание.

– Знаешь ли ты шейха Ильдерима Щедрого?

– Да.

– Где пальмовая роща и далеко ли она от деревни Дафны?

Маллух недоумевал. Вспомнив предпочтение, отданное Бен-Гуру чужестранкой, он удивлялся, каким образом этот изгнанник, имея в своей душе глубокую скорбь о матери, мог отдаваться чувству любви, но тем не менее ответил:

– Пальмовая роща лежит позади деревни на расстоянии двух часов езды на коне и одного часа – на верблюде.

– Благодарю тебя. Но позволь еще раз прибегнуть к твоему знанию. Обнародованы ли ристалища, о которых ты упоминал, и скоро ли они будут?

Этот вопрос заключал в себе некоторый намек, и если не вернул доверие Маллуха, то по крайней мере возбудил его любопытство.

– О да, они будут великолепны. Префект богат и мог бы ни во что не ставить потерю должности, но, как и все люди, гордящиеся саном, он дорожит ею, как и алчет большего богатства. Он намеревается устроить пышную встречу консулу Максентию, который прибыл сюда, чтобы завершить приготовления к походу против парфян. Чего стоят эти приготовления, граждане Антиохии знают по опыту. Им разрешено принять участие в почетном приеме именитого гостя. Месяц назад герольды всенародно провозгласили открытие цирка для празднества. Имя префекта само по себе уже служило гарантией для всего Востока, что в цирке будет происходить нечто необычайное, но когда к его обещанию Антиохия присоединила еще свое, то все острова и приморские города уверились, что знаменитые участники игр не замедлят явиться отовсюду. Призы назначены поистине царские.

– А цирк? Я слышал, что он второй во всем свете.

– Ты хочешь сказать – в Риме? Наш вмещает двести тысяч человек, а тот на семьдесят пять тысяч больше. Оба из мрамора и совершенно одинакового устройства.

– И устав тот же?

Маллух улыбнулся.

– Если бы Антиохия осмелилась быть оригинальной, Рим не был бы властелином, как теперь. Здесь руководствуются законами римского цирка, за исключением одной особенности. Там состязаются одновременно только четыре колесницы, а здесь сколько угодно.