Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность - Эдит Клюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ближняя периферия у Улицкой – Подмосковье и Московская область. Здесь мы находим то проникновенное чувство русскости, которое ультраконсерваторы надеются воскресить. Переезд на эту периферию – классический русский ритуал в виде поездки на дачу в выходные или праздники, который дает Улицкой возможность выстроить сюжет в духе мрачного юмора. В двух рассказах, «Москва – Подрезково. 1992» и «Общий вагон», она непосредственно обращается к Вен. Ерофееву, который совершил первую символическую железнодорожную поездку к национальному самопознанию в своей вдохновленной парáми алкоголя поэме-путешествии «Москва – Петушки».
Уважая требование соцреализма к искусству отражать национальное сознание и народность, Веничка поет, среди прочих хвалебных песен, гимн «во славу» русского народа:
Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где все продается и все покупается:
…Глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза… Девальвация, безработица, пауперизм… Смотрят исподлобья, с неутихающей заботой и мукой…
Зато у моего народа – какие глаза! Они постоянно навыкате, но никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла – но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!)… В дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий – эти глаза не сморгнут. Им все божья роса…
Мне нравится мой народ. Я счастлив, что родился и возмужал под взглядами этих глаз. Плохо только вот что: вдруг да они заметили, что я сейчас там на площадке выделывал? [Ерофеев 1995: 46].
Заглавие и содержание рассказа «Москва – Подрезково. 1992» (Л, 280–286) отдает дань «Москве – Петушкам». Здесь описана поездка на электричке из Москвы в отдаленный городок, такой же, как у Ерофеева, и также с названием, начинающимся с буквы «П». В то время как для нетрезвого рассказчика у Ерофеева Петушки – идиллическое место, название Подрезково у Улицкой подразумевает «отсечение» или «разрезание» кого-то. Этот поселок – место, где происходят всевозможные беды и неприятности, дети злоупотребляют алкоголем и совершают мелкие правонарушения. В рассказе описывается ветхая, грязная электричка и «типичные» русские («дачный народ»), едущие на свои дачи, – аллегория самого государства российского 1992 года: «Разруха была определенная, но не окончательная. Так, небольшая репетиция. Все-таки еще существовало расписание, хриплый знакомый голос объявлял: “Следующая станция…”» (Л, 282). Улицкая подготавливает почву для вопроса, который мы вот-вот услышим: почему так трогает «это убожество», грязная нищета России, с ее замусоренными улочками, уродливыми пригородами и неприкаянной молодежью без нравственного ориентира (Л, 282).
Центральное место в ее реверансе Ерофееву, с высокопарным пафосом воспевшему свою собственную нравственную честность пьяницы, занимает спор между двумя нетрезвыми пассажирами о том, что значит быть «настоящим» русским. Первый пьянчуга довольно хорош собой, но неотесан – это бескомпромиссный националист, чьи глаза, как иронично замечает рассказчица, «сверкали честным пугачевским блеском» (Л, 283). Другой – лысый, более мягкий и более гибко мыслящий. Первый предлагает выпить за Россию, «за Россию для русских!», и далее следует расистское: «Это тебе не Америка. Не для черножопых!» (Л, 283). Надо отметить, что «черножопые» здесь – любые темнокожие или просто темноволосые, как чеченцы и другие кавказцы. Первый пьяница выказывает пресловутое чувство раненой национальной гордости: ведь Россия «войну вынесла на своих плечах» (Л, 283), а значит, россияне заслуживают большего авторитета и уважения. Быть русским здесь означает наличие ярко выраженного пассивно-агрессивного сознания жертвы: тобой манипулируют, тебя оскорбляют, и это дает тебе право портить жизнь себе и окружающим. Лысый, внешне не столь привлекательный, но, несомненно, более мудрый и осмотрительный «пьяный номер два», поддерживает разговор, спрашивая, «о какой России» мы говорим (Л, 284). Когда «пьяный номер один» предлагает: «Вот соберемся и резать пойдем», второй пьяный отказывается в этом участвовать, за что первый обвиняет его в пассивности: «Вот она, лень-то русская… Под лежачий камень вода не течет» (Л, 285).
Выходя из электрички, рассказчица видит в тамбуре занимающуюся сексом молодую пару; это очередная отсылка к Веничке с его «белобрысой дьяволицей», ждущей в Петушках. Рядом с железнодорожной платформой она замечает в кустах мальчишек, которые делят толстую пачку украденных денег. Это отнюдь не романтическая, хоть и ироническая картина Петушков и российской периферии, нарисованная Ерофеевым. В глазах Улицкой это не что иное, как беззаконие и варварство:
Они [мальчишки] не сложат свои обтрепанные крылышки под ветхим забором, не заплачут смиренной слезой бессилия и покаяния, а, налившись пьяной кровью, возьмут топор или БТР. И уж какие тут Петушки, липкие леденцы на сосновых палочках, скользкие медовые пряники… Огненного, злого и железного петуха накличут на бедную нашу сторону эти добрые мужики с бутылкой «Салхино». А с этими, маленькими, что будет? – спрашивала я покойного Венечку Ерофеева без всякой надежды на внятный ответ (Л, 286).
В «реальной» России у взрослых нет нравственных ориентиров, и далеко не ясно, что будет с этими детьми, у которых нет положительного образца для подражания.
Другой дачный рассказ Улицкой, «Общий вагон», разрушает стереотипный образ добрых, щедрых простых россиян. Русским семьям, едущим в поезде на дачу встречать Новый год, здесь противопоставлен презираемый культурный «Другой», смугловатый русский, которого рассказчица сразу прозвала чеченцем. По соседству с рассказчицей расположилась супружеская пара – «взрослые, женатые, за тридцать»: жена – продавщица из продовольственного магазина с восемью пластиковыми пакетами еды, муж – телефонист, «важный, как китайский мандарин», которому жена всячески угождает. Кроме того, в поезде едет семья: мать, отец, сын, невестка и их пугливая немецкая овчарка. Рассказчица сосредотачивается на собаке, которая, напуганная женской перепалкой, писает на пол вагона. Рассказчица сочувствует: «В глазах у нее отчаяние и безумие – люди с такими глазами кончают самоубийством» (Л, 341). По мере того, как весь поезд напивается, рассказчица и двое ее друзей замечают трезвого человека, приятного темноволосого мужчину – «чеченца». Вновь отсылка к Ерофееву: как комментирует рассказчица, он «не
