Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву - Лея Трахтман-Палхан

Место Маруси около меня в классе заняла Юдит Цемель. Мы подружились. Она родилась в Москве. Ее семья жила в Москве еще при царе. Отец был аптекарем, и благодаря его специальности семье разрешили жить в столице, хотя закон запрещал евреям проживание в Москве и Петербурге. Мама Юлии (так называли Юдит) была когда-то учительницей иврита. Возможно, она преподавала в Литве, откуда происходила их семья. Она меня поразила своим сефардским произношением, сказав несколько предложений с чисто тель-авивским акцентом. То, что она была еврейкой, не имело для меня никакого значения. В семье и партии меня учили, что национальность человека не имеет значения. Не только в сознании, но и подсознательно все люди были равны в моих глазах. Дружба с Юдит Цемель продолжалась десятки лет. Она работала на нашем заводе, но в другом цехе – служащей. Мы познакомились на учебе. Ее семья жила в трехкомнатной квартире, в старом доме на Таганке. Кухня и туалет были общими с еще одной квартиранткой, занимавшей четвертую комнату. До революции семье Цемель принадлежал весь дом.

Юдит была младшей дочерью, у нее была сестра, которая окончила Финансовый институт и уже работала. Один брат учился в художественной академии, но не окончил ее и перешел работать художником в цирк. Старший брат отличался по характеру и наружности от других членов семьи: он был шофером. Цемели были люди серьезные, закрытые. Старший брат был веселым парнем, жизнелюбом, с улыбкой в глазах и чувством юмора. Годами я приставала к Юдит с вопросами об ее старшем брате: «Откуда твоя мама взяла старшего брата? Была ли твоя мама замужем дважды?» Юдит только сказала, что папа не любил старшего брата и, бывало, наказывал за нежелание учиться. Она не знала, что его подобрали младенцем. Биологическая мать положила его около двери детского дома, где работала Юлина мама. В записке, которая была при ребенке, было написано его еврейское имя. Госпожа Цемель была замужем уже несколько лет, но у нее не было детей, и она усыновила младенца. После этого у нее родились еще трое детей, и самой младшей была Юдит. Только когда Советский Союз захватил Прибалтийские страны, оттуда приехала тетя Юлиного мужа и при встрече спросила, как поживает найденыш. Тогда Юдит узнала, что Яша (так звали парня) – не ее биологический брат. Лишь после войны, когда в беседе с Юдит я усомнилась в том, что Яша сын ее отца, она поделилась со мной секретом, который ее муж узнал от своей тети. Жена Яши, русская, учительница английского языка, дала мне несколько уроков по правилам чтения и пожаловалась, что отец Яши почему-то не любит своего сына, но покойная мама его очень любила и всегда защищала, когда отец его наказывал.

Из-за того, что я была оторвана от своей семьи, семьи моих подруг были для меня как родные. В период работы на заводе это была Марина и ее семья, в период учебы на рабфаке – Юля и ее семья, в период учебы в педагогическом институте – Сима Берестинская-Дворин и ее семья. О Симе я напишу попозже. Перед выездом из Советского Союза я позвонила, чтобы попрощаться с братом Юдит. Яши не было дома. Прощаясь со средним братом Александром, я сказала, что, по моему мнению, нужно рассказать Яше о его усыновлении. Александр ответил, что это неправильно: он – его старший брат, и все тут. Отца уже не было в живых. Я упоминаю об этом, поскольку много лет была дружна с этой семьей. Связь с подругами и их семьями заполняла душевную пустоту, образовавшуюся из-за отрыва от моей семьи.

Я работала и училась. Положение в Советском Союзе в то время было очень тяжелым. На Украине дошло до людоедства. Но на заводе нам давали талоны на обед.

Это была моя единственная еда за весь день, а кроме того, был только хлеб по хлебной карточке. Продовольственные карточки, кроме мясных, я отдавала Марине. Это был период развития тяжелой промышленности и коллективизации, отлучения крестьян от земли и высылки всех богатых, т. е. прилежно работающих, в Сибирь. И это был период организации колхозов и совхозов, где крестьяне работали за зарплату. При каждом заводе был свой магазин для продовольствия, одежды, обуви и хозяйственных принадлежностей. На продовольственных карточках стояла печать этих магазинов, ни в каком другом месте нельзя было ничего купить. Я входила в магазин и, видя очередь за мясом, сахаром, маслом, селедкой, чувствовала, что не могу стоять в этих очередях за продуктами. Я покупала только хлеб для себя и свою месячную порцию мяса для Сали и Бен-Иегуды, а остальные карточки отдавала Марине, так как у нее отец приехал из Белоруссии и проводил все время в очередях. Она и ее сестра не учились, и у них тоже находилось время после дневной или ночной смены стоять в очередях. В центральном учебном корпусе завода был буфет, где можно было купить бутерброд или салат с тонким до прозрачности кусочком хлеба.

Все те годы я ходила голодная. Во время уроков забывалось чувство голода, тоска по родным, тревога о маленьких: Саре, Бат-Ами и Якове, оставшихся без присмотра, потому что Това вышла замуж, а меня выслали из страны. Я вспоминала десятилетнюю Сару, грустную и озабоченную, и думала: как же я не выяснила причину ее грусти? Когда я приехала туристкой в Израиль в 1956 году, то спросила об этом Сару, и выяснилось, что мамы не было дома с утра до вечера. И что с Мирьям: почему она такая серьезная? Я пробовала в свое время выяснить, но мне не удалось: она не была готова открыть, что ее тревожит.

Вернемся к 30-м годам в Москве. Когда я выходила из дверей учебного комбината, как он тогда назывался, просыпались в моем сердце тоска по дому, безысходное страдание и чувство ностальгии. Я думаю, что люди, проходящие через это, не имея той поддержки окружающих, которой я удостоилась, кончают собой. Я, со своей врожденной склонностью к полноте, была в то время «кожа да кости». От слез у меня остались морщины под глазами. Я сфотографировалась с Юлей и послала фотографию домой. Това написала мне, чтобы я больше не присылала таких фотографий, потому что мама проплакала всю ночь, какая я худая и какие у меня грустные глаза. Однажды у меня опух палец, и я зашла к медсестре нашего отделения. Сестра сделала мне перевязку, посмотрела мне в глаза и спросила: «Что с тобой? Отчего такое отчаяние в твоих глазах? Просто «мертвые» глаза. Никогда не видела, чтобы девушка в твоем возрасте имела такой вид!» Что я ей могла объяснить? Не было у меня ни сил, ни желания жить. Марина Шиленок брала меня раз в неделю в заводскую баню и купала: мыла голову и тело, брала меня со скамейки под душ, полоскала и вытирала меня. Однажды взрослая женщина, сидевшая напротив, посмотрела на меня и удивилась: «Откуда столько морщин на лице молодой девушки и почему она так печальна?» Марина ответила ей: «Если бы ты знала, сколько пережила эта девушка, ты бы поняла, откуда эти морщины».