Легенда о Смерти - Анатоль ле Бра

Устав от вражды, она снова пришла к священнику.

— Господин ректор, дайте мне последнее отпущение грехов. Я больше не могу. Я решилась умереть.

— Подожди до воскресенья, Катик, и приходи к обедне.

Она имела мужество прийти и сесть на свое место, несмотря на злобные взгляды и презрительное шушуканье за ее спиной.

После Евангелия ректор поднялся на кафедру, чтобы сказать проповедь.

— Прихожане, — сказал он, — кто осуждает в этом мире, тот будет осужден в ином. Здесь есть женщина, жизнь которой стала ее чистилищем на этом свете из-за ваших злых наветов. Но я говорю вам — берегитесь! Или вы будете осуждены за свое злословие. Вы и вправду вцепились в нее, как разъяренные собаки в юбку честной женщины... Катик Кераннью, поднимите голову! Не вам ее держать опущенной, а тем, кто плохо говорит о вас.

Начиная с этого дня вдову оставили в покое. Она разродилась слабеньким ребенком, который был такой же, как другие дети, за исключением одной детали: у него были пустые глазницы.

Зато он был необыкновенно умен. Понесли его крестить. Когда вернулись с ним на ферму, он заговорил, как взрослый, и рассказал матери, сколько стаканов и какие ликеры выпили в сельской таверне люди, которые были на крещении. Услышав это, все присутствующие оторопели. Они поняли, что у ректора были основания говорить так, как он говорил. И с этой минуты только и толков было в округе, что о новорожденном из Кераннью.

Вечером того дня, когда он родился, люди увидели, как пришел Старик, который не появлялся на ферме после того случая с блином. Не то чтобы он ушел. Его видели не раз в окрестностях, в заброшенных местах. Иногда показывалась голова за окном. Но он больше не переступил порога.

Тем вечером он занял свое место у очага, с той стороны, где была колыбель, возле кровати матери. Там он проводил дни и ночи. Когда ребенок плакал, он торопился к нему, чтобы его укачать, — этого он никогда не делал, когда был жив. Поэтому его движения были немного резкими. Иногда он нажимал на край колыбели, словно на рукоять плуга. И тогда ребенок его приговаривал:

— Потише, потише, потр-коз!

Ребенок прожил семь месяцев. Он прекрасно говорил и, казалось, все видел, несмотря на пустые глазницы.

Однажды утром его нашли мертвым на кушетке. Старик проводил его до кладбища и с этого времени больше не давал о себе знать. Говорят, что он ждал, когда ребенок отведет его за руку в рай.

Это было в Керибо, в Пенвенане, в двухэтажном доме. Я со своей женой и детьми занимал нижний этаж. А на верхнем этаже жил старик, по профессии — прядильщик пакли.

Старик этот скоро умер.

Тогда я был тем же, что и сегодня, — бедным сельским портным, исключая лишь то, что в те времена я был молод, энергичен и в работе у меня никогда не было недостатка. Наоборот, чаще бывало, что я даже не знал, за что взяться в первую очередь. Приходилось проводить за шитьем большую часть ночи. Жена моя, вязальщица, составляла мне компанию. Укладывали детей мы рано и занимались, каждый в своем углу, своим делом.

Однажды поздним вечером, когда мы так вот бодрствовали в тишине, моя жена Соэз вдруг мне говорит:

— Ты слышишь?

И она показал пальцем на потолок над нашими головами.

Я прислушался.

Можно было подумать, что старый прядильщик воскрес и снова стал вертеть свою прялку, там наверху, в комнате. Время от времени шум затихал, как будто, заполнив одно веретено, прядильщик прерывался, чтобы приготовить другое. Потом жужжание возобновлялось.

— Шарло, — умоляюще попросила жена, она была вся бледная: — пойдем спать. Мне всегда говорили, что нехорошо работать после полуночи в субботу.

Мы легли, но не могли сомкнуть глаз: нам мешал заснуть страх и жужжание прялки; оно умолкло только с приближением утра.

На следующий вечер — это было в воскресенье — о работе не могло быть и речи. Мы улеглись в постель почти сразу за детьми, и в эту ночь ничто не потревожило наш сон.

Но ночью в понедельник, во вторник и все другие ночи недели вплоть до субботы и включая ее, в наших ушах стояло постоянное монотонное жужжание. Это становилось невыносимым. В субботу вечером, укладываясь спать, я сказал жене:

— Надо покончить с этим. Завтра я поднимусь. Хочу все выяснить.

Я провел послеобеденное время выпивая понемногу то в одном кабачке, то в другом, с одной целью — приободриться, так что когда я вернулся домой, то был слегка в подпитии.

Мой ужин ждал меня на очаге. Я очень быстро его съел и крикнул:

— Соэз Шаттон, зажги шандал, чтобы я пошел узнать, что нужно старому торговцу паклей!

— Ни за что на свете, Шарло! Ты этого не сделаешь! С нами случится беда!

Я становлюсь упрямым, когда не пропускаю мимо носа полные стаканы. Я сам зажег свечу, и вот я уже на лестнице... Я не поднялся и на шесть ступенек, как остановился, словно пригвожденный. Сверху дул ужасный ветер, ледяной ветер, который чуть не сбросил меня вниз.

Вся моя выпивка разом испарилась, а вместе с нею и моя смелость.

Я спустился вниз.

— Это тебе послужит уроком, — сказала мне жена.

Хотите — верьте, хотите — нет, но целый год мы безропотно слушали над собою жужжание веретена, и год закончился, но наше терпение мертвецу не наскучило. Впрочем, мы уже привыкли к этой пытке. Жужжание почти не беспокоило нас. И даже если оно иногда запаздывало, мы начинали тревожиться, нам чего-то не хватало.

Я часто говорил Соэз:

— Лишь бы старый прядильщик не будил детей, это все, что нужно.

Но через год дети подросли. Как-то поздно вечером один из наших вдруг резко выпрямился на кровати:

— Мама, кто же это прядет?

Жена бросилась к нему и снова уложила в постель:

— Никто не прядет. Спи.

И я крикнул от стола, где обычно работал:

— Это барашки шумят в хлеву.

Ребенок в конце концов заснул.

И все-таки это не могло больше так продолжаться.

Я отправился к сыну нашего прядильщика пакли, который был фермером в соседнем приходе, в Плугьеле.

— Вот что, — сказал я ему, — странные вещи происходят у нас. Твой отец вернулся. Он прядет и прядет, как при жизни, в своей старой комнате. Мое мнение, что нужно по нему отслужить панихиду. Если не закажешь ты, тогда я сделаю это сам.

— Я должен посмотреть на это, — ответил мне он.

И он пошел со мною и услышал то, что слышали мы.

Он был добрый христианин. Ранним утром он пошел к настоятелю Пенвенана и заказал за шесть франков молебен за своего отца. С этого времени мы зажили спокойно. И даже мне случалось работать в субботу вечером за полночь.

Я слышал это от моего деда с отцовской стороны, он был лоцманом на острове, как и все Питоны, из поколения в поколение.

Один испанский корабль — или бразильский, не знаю точно — пошел ко дну на рифах Сейна, и из всех, кто был на борту — экипаж и пассажиры, — не спасся ни один человек, несмотря на все попытки помочь им. В течение следующих дней море было покрыто трупами и вещами и обломками корабля. Первых похоронили по-христиански, вторые — их уж никто не мог потребовать — собрали и разделили между собою. Мой дед, как и другие, взял свою долю вещей. Среди них было зеркало, очень толстого стекла, в красивой раме резного дуба. Зеркало местами немного помутнело после пребывания в воде, но других изъянов у него не было. И когда дед его немного почистил и повесил в главной комнате своего дома, оно вызывало восхищение у всех, кто его видел: в то время зеркала были редкостью в наших краях.

Зала, где повесили зеркало, была комнатой парадной, она предназначалась для приезжих гостей, важных людей, оптовых торговцев морскими продуктами или омарами, с которыми мой дед был в деловых отношениях и которые раз или два в год наносили ему визит.

В обычные дни зала стояла закрытой. Никто туда не входил, кроме бабушки: она вытирала пыль или мыла пол, и, естественно, славная старушка не упускала возможности посмотреться в красивое зеркало, проходя заодно по нему тряпкой.

И вот пять или шесть месяцев спустя после кораблекрушения, о котором шла речь, крестница моего деда, жившая в Одиерне, сообщила письмом, что собирается приехать на пардон святого Геноле — это праздник острова. Она была настоящая барышня, как все городские девицы, и было решено устроить ее ночевать в зале, чтобы оказать ей честь. Итак, в день приезда моя бабушка проводила ее на второй этаж, в отведенную ей залу, и не преминула, как вы понимаете, сказать ей с порога:

— Посмотрите, Мари Дрогон, какое у нас красивое зеркало!

Но почти тут же она воскликнула изменившимся голосом:

— Ой, да что же это такое?

Стекло, которое она так тщательно протерла накануне, затянулось туманом, и сверху вниз по нему текли капли воды, похожие на слезы.