Запах высоты - Сильвен Жюти

Корнелиусу казалось, что в оном месте провел он три года. По прошествии же трех лет он обратил в пашу веру весь народ сей страны и даже высших ее сановников и решил, что пора возвращаться за гору, так как твердо замыслил продолжить нашу миссию и мечтал в своем сне достигнуть другой страны, чтобы и ее обратить в нашу веру. Но люди эти сказали ему, что это невозможно и что кому бы ни выпало счастье попасть в это царство, тот не должен питать надежду его покинуть прежде того времени, когда придется ему открыться, чему суждено случиться только в конце великих потрясений. Но святой отец спешил поведать о своем успехе и подговорил втайне некоторых из тех, кто прислуживал ему во время молебнов и был всецело ему предан, убедив их, что ему надо уйти. Сначала, едва он сказал о своем желании, эти люди наотрез отказались: не столько потому, что не соглашались из любви к нему нарушить свои законы, но, объяснили они святому отцу, оттого, что после его ухода они никогда более не услышат мессы и попадут прямиком в ад – так, как учил их отец Корнелиус; слова эти привели святого отца в величайшее замешательство, выйти из коего он сумел, только призвав одного из них и обучив его перед своим отбытием начаткам литургии.

Успокоившись, что по-прежнему смогут исповедовать истинную веру, они наконец согласились тайно провести Корнелиуса через горы по известному только им одним труднодоступному и опасному проходу. И немедля повели его к какой-то теснине или мрачному ущелью, куда они шли всю ночь; и Корнелиус с таким тяжким трудом поднимался и спускался по снегам и скалам, что, утомившись, будто бы заснул в каком-то месте, когда те люди стали убеждать его, что двигаться дальше ему не по силам; и Корнелиус был потрясен, пробудившись рядом с теми же монахами и в той же пещере, где мы тогда ночевали. Уже тогда он должен был убедиться, что все то было пустой химерой, ибо те три года обернулись всего лишь тремя днями, которые он пролежал в беспамятстве, пока гилолги спускали его с вершины, где он лишился чувств от жестокого холода, и сидели подле него в оной пещере, пока он бредил во сне, а они лечили его, отпаивая травяными отварами, чтобы поставить его на ноги. А так как святому отцу трудно было стереть из памяти такую историю, ему пришлось убедить себя, что он пал жертвой какой-то их хитрой игры, каковой они отомстили ему за то что не сумели вовлечь в свои ничтожные выдумки; и он горько упрекнул их, жалуясь на такую насмешку. На что они живо возразили ему, говоря, что без их помощи и этих настоев Корнелиус не смог бы ни спуститься с горы, ни выжить столь долгое время в снегах; и что одно только снисхождение их величайшего идола Угуена да их порошки и лекарства позволили сохранить ему жизнь. Видя, что они упорно стоят на своем, Корнелиус перекрестился и немедля начал спускаться к монастырю, изумляясь, что не чувствует более никакой усталости в своих членах, и сильно опасаясь, что меня там уже не найти. После первой радости нашей встречи и счастливых объятий я рассудил, что Корнелиус стал жертвой их магов, и, так как мы уже многажды наблюдали, как творят они свои колдовские пляски и заклинания, я решил убедить его, что все это ему пригрезилось и что он даже не поднимался на вершину; тогда он показал мне терма – магический талисман, данный ему оными людьми перед вершиной и подобранный, по их словам, у врат знаменитого монастыря Серто; но сия реликвия, каковую они почитали так сильно, показалась мне просто крошечным осколком камня и, говоря по правде, на удивление ничтожной крупинкой, кою они, однако, ценили на вес золота (хотя никакого золота там не было, как я убедился посредством химических операций) и говорили, что он был спрятан там, в скале, их великим магом Угуеном ради утверждения их Веры.

Я посмотрел на него с ужасом, ибо то, несомненно, было…

…Дело рук дьявола —

только он мог бы меня спасти, решил я, вспоминая подробности падения; ну, может быть, еще – милосердие Божие, подумал я со страхом, поняв, что заблудился. Вот так за несколько часов я уже дважды переживал приближение смерти и в совершенно противоположных обстоятельствах. Но тогда я еще не знал, что на следующий день мне придется приобрести еще один, третий, смертельный опыт – также не похожий на предыдущие. Словно бы так было нужно, чтобы я, выживший, продолжал подвергаться тем же испытаниям, какие выпали на долю моих товарищей, но не знал, чем они закончились, и был лишен воспоминаний об этом, а следовательно, и искупления моей вины.

С тех пор я часто раздумывал о странностях случая: о своем трижды чудесном спасении и о жестокой гибели моих товарищей, ставших пленниками этой горы. Я не мог отделаться от неуместной мысли: как знать, если мое спасение было таким удивительным чудом, возможно, их агония оказалась такой же невероятной; и наоборот, если их смерть была случайной, тогда мое спасение тоже можно считать случайностью. Но, вероятно, все дело в том, что мы придавали слишком много значения тому, что было просто грудой камней.

У меня пропало желание покорять горы, я больше не хотел стать сильнее горы, мне не нужна была победа. Неожиданно я понял, каким безумием была наша попытка завоевания этой вершины, и потому она была обречена на провал: масштаб задачи превосходил наши силы. Конечно, человек способен превзойти себе подобных, он может покорять людей, горы и даже «законы природы». И я уверен, что однажды, когда-нибудь, вслед за следами Германа на вершине Сертог появятся другие следы. Но на самом деле все наши достижения, бесчисленные слепые усилия, тысячи жертв борьба, в которой жизнь человеческая ничего не стоит, так похожи на суету мурашей в муравейнике… Каждый пытается чего-то достичь, и потом в случае удачи – только удачи – победителей назовут гениями, героями, великими людьми, а огромное большинство, все остальные муравьи, останутся побежденными и будут забыты. Но первый муравей – тот, кто после тысячи безуспешных попыток преодолеет все препятствия и заберется на травинку, – только этот безумец получит имя гения или героя.

Нас же гора победила. Чтобы выжить, я должен найти другой путь: принять свою уязвимость, признать хрупкость человеческой жизни и отказаться от героических подвигов – ловушки, приведшей нас к катастрофе. Я доверился горе, принеся ей в дар себя – единственную жертву, которая была в моем распоряжении. Я надвинул на голову капюшон своей куртки и погрузился в ожидание.

Несмотря на нелепость такого чувства – смешно, в самом деле, у наделять гору душой, – мне до сих пор хочется верить, что она отблагодарила меня за мой дар и спасла мне жизнь. Буря внезапно улеглась, снежная круговерть прекратилась, туман рассеялся: палатка была рядом, в двух-трех метрах.

К утру ветер стих. Я покинул второй лагерь, взяв с собой только самое необходимое. Я подозревал, что там, наверху, положение было, наверное, еще хуже, если только можно представить себе худшую ситуацию. Но я ничего не мог сделать, мне оставалось только одно – бегство. Остаться здесь значило бы съесть припасы, которые пригодятся им, чтобы выжить, если им, по счастью, удастся сюда спуститься.

По склонам горы со всех сторон в пугающей тишине неслышно стекали потоки снега. Гора жила – безгласная, но живая. Я поднял глаза к отрогу: отсюда нельзя было разглядеть ребро Шу-Флер; ниже я тоже не заметил ни одного следа. В любом случае они не могли спускаться сегодня, им надо было выждать, пока не подмерзнет и не уплотнится снег.

Когда я собрался уходить, было уже поздно. У меня не было шансов добраться до базового лагеря в одиночку – но что мне было делать? – я должен попытаться.

С первых шагов я понял, насколько безнадежно мое положение – рельеф Лабиринта изменился, склоны завалило снегом. Я проваливался по пояс и продвигался чрезвычайно медленно. Сигнальные флажки замело бурей, засыпало сугробами. Я пробирался наугад, ежесекундно опасаясь свалиться в скрытую под снегом бездну. Я не достиг еще середины Лабиринта, как путь мне преградила широкая трещина, над которой висел хрупкий снежный мост. Единственным решением было попробовать перейти по нему или снова подняться наверх и постараться поискать другую дорогу, но на это у меня не хватало сил.

Едва я шагнул на мост, как снежный свод расступился и поглотил меня с головой. Все исчезло, меня обступило белое ничто – чистая округлость провала, едва заметное вращение пространства, зацепка в пустоте. Меня окружали бесконечные, немного выгнутые стены – тишина, умиротворение, покой. Дул ветер, поднимая снежную пыль, занося следы, стирая легкий изъян совершенной дуги, заметая ее последний разрыв; но не было никого, кто стал бы на это смотреть, – никто этого не увидел, никто никогда этого не видел. Никто. Здесь никогда никого не было. Ледник – пуст, никто никогда не приходил сюда. Там, вверху, незнакомые миру склоны Сертог, как обычно, сотрясал гул лавин. Там, вверху, среди зубцов сераков вилась невидимая дорожка, следы которой быстро заметал милосердный снег.