Том 5. Путь к большевизму - Дмитрий Фурманов

Когда Ярчук на собрании группы поставил прямо вопрос: «Так в чем же вы расходитесь, где линия, которая рассекла на две части дотоле единую группу? Есть ли нужда в расколе? — Когда вопрос был поставлен таким образом, — я почувствовал громадное затруднение, я не знал, что сказать. Да и что было говорить? Про свою близость, про свой контакт с большевиками? Но, ведь, линия раздела между синдикалистами и чистыми коммунистами проходит совсем по иному месту, по иной группе признаков. Я затруднялся отвечать, ибо, отвечая полностью, в открытую, чистоганом, я должен был отвергать не только форму, но и сущность учения, против которого инстинктивно уже протестовал. Я ухватился было за „Анархобольшевизм“, как окрестил мои убеждения т. Черняков, но, по размышлении, увидел, что это слово не имеет права гражданства. Один из товарищей взялся рассказать то, что произошло. Начал он издалека: „Дмитрий Андреевич был нашим вождем“ Мы ему верили, считались с ним, как ни с кем другим, и пользовались его помощью. Он нам читал, разъяснял, указывал… Все шло хорошо. Потом в Москве расстреляли, разгромили анархистов. Он был там в эти дни, а по приезде — сделал два публичных доклада. Там он пытался как бы оправдывать большевиков. С того времени мы ему перестали верить и стали относиться к нему без прежнего внимания. В группе что-то треснуло. Мы остались как бы одни, потому что ему больше уже не доверяли. Александр Яковлевич вышел, а сами разобраться мы не умели. Дм. Ан. во всем и всегда старался благожелательно относиться к большевикам. Мы этого не признавали. Он мало говорил про анархо-синдикализм и мы спервоначалу верили, что этому именно и учат анархо-синдикалисты. Но что же это за ученье? Поразмыслили мы и решили отойти от него. Отошли и стали считать себя анархистами-коммунистами, которые в газете „Анархия“ смело боролись с большевиками. Теперь же, после ваших слов, мы видим, что и анархо-синдикализм против большевизма, а потому мы снова будем синдикалистами…»

Товарищ на этом кончил. Стали каждого опрашивать — кто он. Мы с Зильбертом вышли. Муравчиков и Сидоров воздержались, остальные, человек двадцать, оказались анархо-синдикалистами-коммунистами. Едва ли они разобрались в этом.

Все тверже и тверже вступая на платформу марксизма, я уже не только не жалею о том, что был одно время в рядах анархистов, но, наоборот, радуюсь этому, с известной точки зрения. Я, видимо, навсегда уже стряхнул с себя обаяние всяких увлекательных теорий. Они меня уже не увлекут, не собьют. Желания останутся у меня в мечтах, в помыслах, а бороться, работать буду с фактами в руках, а не с иллюзиями и благопожеланиями.

Я побывал в рядах мечтателей, пожил с ними, поварился в их соку и вырвался оттуда, как ошалелый, чертыхаясь и проклиная. Когда оглянешься назад, — немножко смешно, немножко стыдно, а в общем, чувствуешь, что польза была. Хороший урок получил я от этих скитаний по партиям и группам. Интеллигент без классовой базы. Шараханье из стороны в сторону. Теперь прибило к мраморному, могучему берегу — скале. На нем построю я свою твердыню убеждений. Только теперь начинается сознательная моя работа, определенно классовая, твердая, уверенная, нещадная борьба с врагом. До сих пор она являлась плодом настроений и темперамента; отселе она будет еще, — и главнейшим образом, — плодом научно-обоснованной, смелой теории.

5 июля 1918 г.

Пришлось пару слов сказать Любимову. Он, конечно, обрадовался, когда узнал, что я перехожу к коммунистам. Я тотчас отправился в редакцию. К счастью мое заявление о выходе из группы анархистов не было еще отпечатано. Оно было такого содержания: «Заявляю о своем выходе из местной группы анархистов, так как не схожусь с группой по целому ряду крупнейших вопросов, главным образом, по вопросам об отношении к Советам и партии коммунистов-большевиков». Теперь, после того как мною было заявлено некоторым товарищам-большевикам о твердом желании войти в партию, не было нужды дальше таиться. Я воспользовался тем, что заявление еще не было отпечатано, и взамен ранее данного, дал новое, следующего содержания:

«Заявляю о своем выходе из группы анархистов и о вступлении в организацию коммунистов-большевиков».

Это заявление сегодня появится на страницах «Рабочего Края». Будут вопросы, насмешки, подозрения… все будет. Но раз твердо решившись, — я сделал свое. Были колебания, была неуверенность, но события, размышленья гнали меня неизбежно к берегу коммунизма. Не хватало только смелости заявить открыто. Теперь все кончено. Теперь Дм. Фурманов коммунист-большевик.

Чувствую еще некоторую растерянность, нетвердость, словно после оглушительного удара. Я еще не соображу всего разом, никак не взвешу, не обдумаю. Произошло ведь со мной событие колоссальной важности: я причастился того учения, которое не осмеливался назвать своим, выполняя его самым усердным образом в течение всей революции. Теперь я повеселел, сделалось легко, свободно. Войти с головой в новую среду я еще не могу, как-то робею. Я даже не смею еще назвать себя коммунистом-большевиком. Слишком ново, слишком торжественно, значительно.

Хочется работать, работать, работать. Откуда-то взялись новые силы, новая бодрость, огромное желание без устали трудиться.

8 июля 1918 г.

Вечером 6-го уехал в деревню, где был до утра 8-го. Но и там все мучили, терзали думы, — так ли, правильно ли сделал? Не ошибиться бы в чем… 8-го, тотчас же по приезде, пришлось проводить на фабрике митинг по поводу открытия детских столовых, на организацию которых необходимо было сделать с рабочих единовременное отчисление в размере полдневного заработка. Митинги по всем фабрикам были. Успех малый.

— Вы там сыты и руки греете около теплых-то мест, а нам только подавай, да подавай отчисления. Нет, уже, благодарим, мы и сами, без вас сумеем купить…

И море голов заволновалось. Женщины-пролетарки в большинстве своем голосовали за столовые. Вопрос был отвергнут. Между прочим, подали записку:

«Почему это вы перешли к большевикам? Подозрительно».

Что подозрительно? Видимо, товарищ думает, что я был в группе для шпионажа, что ли — не знаю. Вот они — горькие для меня вопросы и подозрения начинаются. Значит, загуторили, заговорили, судят-пересуждают. И, верно, не хвалят: очень уж стремительно, очень уж легкомысленно, как мальчишка, скакал из одной партии в другую. Непростительно это. Даже и на лицах большевиков, которые, несомненно, рады новому активному работнику в партии, мне чудится ироническая улыбка. Вот сегодня на митинге язык не повернулся сказать: «мы, коммунисты», даже слово «власть» еще не могу произносить легко, — так меня затянула осторожность и лавирование в период бытности в группе. На деле мы осуществили власть, а на словах боялись ее и даже слова самого чурались. Теперь обман окончен, но он еще имеет силу надо мною, его скоро не вытравишь.

— Смелее, смелее, — повторяю я себе непрестанно. — Много еще будет испытаний, — терпи. Ты ведь подошел к партии коммунистов не в медовый месяц ее октябрьско-ноябрьских побед, когда пол-России ушло за большевиками… Тогда не диво было, что к ней, победительнице, шли на поклонение, ее почитали за лучшую; тогда это было в порядке вещей. А ты подходишь, прикасаешься к ней, как раз в период тягчайших страданий, которые она переживает. Ты к ней подошел не как к торжественной победительнице, а как к мученице. Независимо от объективных условий, она взяла тебя и притянула к себе. Ты в ее власти, как это ни ново. Будь тверд, смел и спокоен.

— Убили Мирбаха… — Что за этим последует?

— Задержали левых социалистов-революционеров, — что за этим последует?

— Голодно, голодно… Что будет дальше?

9 июля 1918 г.

Все коммунисты призваны под ружье. Имеются голоса о вооружении не только коммунистов, но и вообще надежных рабочих (В. Я. Степанов). В казармах армейцы, как пчелы — все рабочие, старые знакомые, с которыми работаю всю революцию. Пришло человек пятьсот. Выдано обмундирование, вооружение, часть немедленно же, в 1 час ночи, отправляется в Ярославль (150 чел.). Оттуда уже есть раненые (прибыло 7 чел.).

Ярославль горит и разрушается. Там расстреляно до трехсот гвардейцев, противившихся Совету. Муром занят. Близ Костромы занят какой-то городишко. Мы все на ногах и готовы к бою. Но в неизбежность боя не верим. Думаем, что все обойдется и без него. Если удастся ликвидировать Ярославльское восстание — все будет спасено. Не будет тогда дел ни в Рыбинске, ни в Вологде.

Снова переживаем корниловские, красновские дни. То же волнение, та же горячка.

17 июля 1918 г.

Статья передо мной, увы! — ненаписанная.

Ее еще надо написать, создать, эту мифическую статью. Необходимо. Но устал я. Вот четыре-шесть пустых часов впереди, а писать не могу. Сесть не могу, думать, напрягаться не могу. Тошно, скучно, вяло стал я жить последнее время. Видимо, переутомился. Хочется чего-нибудь легкого — стихов, что ли, аль «романов», хочется ягод, фруктов, поцелуев, — словом, чего-нибудь такого, что не заставляло бы думать и думать без конца. Необходимо отдохнуть.