Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта» - Артем Драбкин

Яганов Николай Максимович

Я 1920 года рождения. Родился в городе Москве. Пока учился в десятилетке, пытался поступить в аэроклуб, но не приняли — не прошел по зрению. Цветное зрение у меня нарушено, но это не мешает с 50-го года и до сих пор водить машину. После окончания 10 классов поступил на завод. Когда в 1939 году началась финская война, я добровольно пошел на флот.

Попал я на форт Обруч, что рядом с Кронштадтом, наводчиком 16-дюймового орудия. Дураку было понятно, что война будет. Почему? Приходили матросы с торпедных катеров, говорили, что в портах уже не осталось иностранных кораблей. Самолеты постоянно летали.

22 июня было солнечным. Играла музыка, все было хорошо. Потом выступил Молотов, рассказал, что фашисты внезапно напало на нас. Мы еще были не затронуты. А уже через два месяца стреляли из своих орудий по немцам.

Немец нас закупорил, наверное, в начале сентября. Зима была голодная. Кормили кашами — гречка, рис, перловка. Давали отвар из хвои, так что цингой я не болел. В избытке было только перца и соли. Как начали их класть в кашу и похлебку… К весне были уже опухшие. Если поставить человека, а сзади него зажечь электрическую лампочку помощнее, то будет видно, как работает сердце. Одним словом, кожа да кости. В Кронштадте до самой весны лежали целые поленницы трупов… Иногда давали шпроты. Выдавали папиросы «Герцеговина» — такая красивая зеленая пачка с золотыми буквами. Я, правда, не курил. А потом папиросы кончились, и стали давать какую-то траву, которая даже на махорку была не похожа. Однажды мне прислали посылку, а в ней килограмма два печенья. Как она дошла?! Понятия не имею. Пошли с ребятами на Финский залив… через 10 минут ничего не осталось. Вечером только вспоминаешь, какой запах у любительской колбасы, а какой же был хороший окорок, запеченный в тесте в русской печи… Разговоры шли только о еде.

Была у нас кают-компания, где питался офицерский состав, а в ней поваром парень из Загорска. Кают-компания сгорела. Его перевели в общую группу, а тут питание совсем другое, даже каши размазни тебе никто не даст. Мы несли караульную службу на льду Финского залива. Выходили на 3–4 километра и дежурили. Вот этот парень с дежурства не вернулся. То ли сбежал к финнам, то ли замерз. Но по радио объявили заочный приговор к расстрелу. И каждый, кто его встретит, имел право убить на месте.

Настроение было нормальное. К весне даже создали какой-то оркестр.

Ранней весной 1942 года меня отправили в школу химзащиты. Поселились в пятиэтажном здании на 2-м этаже, в нем же находились классы. Почему? Потому что на 3-й, 4-й этажи тяжело подниматься. Спустя, может, недели две в Кронштадте объявили тревогу. По этой тревоге мы должны были занять на Флотской улице определенные углы домов и ждать десанта. Смотрим, летят самолеты, много машин. А потом все небо в куполах парашютов. Думаем: «Наверное, десант». А это, оказывается, мины. Часть из них попадала на город. Кронштадт ходуном ходил. А рыбы сколько всплыло! Все есть хотят. Она еще не приготовилась, а ее уже делят. Пошла дизентерия…

Месяц проучился, и меня перевели на «Аврору», которая стояла у Ораниенбаума. Немцы влепили ей три или четыре снаряда и посадили на грунт. «Аврора» же угольная, полностью загружена антрацитом. Мы этот антрацит корзинами выгрузили, а уж куда его потом дели, я не знаю. Наверное, в Кронштадт, топить печи…

В июне пришел офицер из СМЕРШа и предложил пройти разведывательно-диверсионные курсы.

— Сколько вас учили, три месяца?

— Да что ты! Батюшки мои! Офицеров учили три недели! Может, тоже три недели и меня. Чему учили? Борьбе, рукопашной. Как с ножом обращаться, как руки заломать. Подрывному делу — как взорвать столб, чтобы он повис на проводах, как рассчитать бикфордов шнур. Как к дзоту подойти, сделать связку гранат. Какой-то врач был психолог. Вел курс моральной подготовки.

Задача была — перейти на сторону немцев. Легенда была такая, что сам я из немцев, пострадал от Советской власти (дед действительно был арестован, а его брата раскулачили и сослали). Версия была довольно приличная, и нужна была лишь только стойкость… Решили сделать разведку боем, после которой я должен был остаться в немецкой траншее, но операцию отменили.

Отправили меня на пополнение 70-й стрелковой дивизии, ставшей впоследствии 45-й гвардейской. Они только вышли из боев. Потери были очень большие. Формировались на станции Ручьи в районе Всеволожска. Начальник штаба 129-го гвардейского полка Иванов вышел: «Кто в разведку?» Я шаг вперед. «Почему ты решил?» — «Я окончил разведывательно-диверсионные курсы в Кронштадте». За мной шагнули мои сослуживцы моряки Колька Мелов, Сашка Гусев, лейтенант Ленька Ефимов. Когда набрали 23 человека, мы решили, что пусть лейтенантик будет нами командовать и отбрехивается за все наши дела. Так постановили. Его ни разу не ранило, а меня трижды махнуло… Многие погибли… особенно в 1944-м под Нарвой. Не знаю, как я там уцелел?! Там так получилось…

Штаб полка разместился на лесной поляне, посередине которой стоял хороший особняк. А немцы долбят и долбят из артиллерии прямо по штабу. Решили, что кто-то сидит рядом с нами на рации и корректирует огонь. Четверых разведчиков послали, прочесать окрестности. Нашли землянку, и я, дурак, первый в нее полез. И немец мне рукояткой «парабеллума» по голове… «Парабеллум» же тяжелый… Самый лучший пистолет, не сравнить с тэтэшником! Четко, хорошо стреляет. В изолятор на столбе всегда попадешь!.. У меня из глаз искры посыпались! Потом выянилось, что у меня бороздчатый перелом черепа. Сознание я не потерял, кричу: «Очередь давайте!» Ребята дали очередь, и под эту очередь я выскочил наверх. Начали бросать в трубу гранаты, но он так и не вышел. Кое-как мы его взяли. Действительно, там была рация, он корректировал огонь. Пришли вместе с этим радистом. Те, кто оставался, говорят: «Мы тебе кофейку заварим». Вскипятили воды и туда махнули порошок кофе. Поболтали. А помощник начальника штаба по разведке говорит: «Дай-ка я первым попробую, а то губы обожжешь». Он хватил глоток, а это нюхательный табак! Ох он плевался! Прошло, может, часа полтора, мне забинтовали голову, и я уже было собрался ехать в санбат на кобыле, как немцы пошли в атаку. Шло на нас около двух взводов автоматчиков. Слышно, кричат: «Форвартс!» В окно посмотрел, они идут, а у них на поясе куры висят. Мелова послали, чтобы он позвал танки, которые стояли недалеко. Он стал пробегать, и его убило. Стали отстреливаться, одного убило, второго, третьего… Петьку Трезвого, бывало, он на ногах не стоит, скажешь: «Ты пьяный!» — «Нет, я Трезвый!» — фамилия такая была. Я наверх поднялся. Крыша черепичная, колется, гремит кошмарно. Дострелялись до того, что все — конец, решили оставить по последнему патрону… А тут как даст наша самоходка, елки зеленые! Немцы побежали. Вот тут потери были очень большие, а до этого взвод практически никого не терял…

Но это я вперед забежал.

— Как вам переход от флотской жизни к пехотной?

— Первое время ходил во всем флотском. Обмотками не пользовался — брюки и ботинки. Только на пятачке перешел на сапоги.

26 сентября полк высаживался на Невский пятачок. Был пасмурный день, низкая облачность. Короткий огневой налет — и вперед на всем, что может плавать: шлюпках, баркасах, плотах. Немцы нас не ждали. Мы быстро захватили первую и вторую траншеи — они метрах в четырехстах друг от друга. Завязался рукопашный бой. Выбили немцев, закрепились. Бои там были страшные. Траншеи

были забиты трупами. Плотность войск была такая, что если снаряд взрывался, то кого-то точно задевало. Из винтовки никто не стрелял, там дрались саперными лопатами, гранатами. Жизнь солдата сутки, ну двое. Как мне удалось уцелеть? Я не знаю. Я не думал о смерти.

Вот там, на пятачке, я первый раз сходил в «поиск».

Командир полка вызвал Леньку, приказал взять «языка». Пошли. Нас было человек семь-восемь. Нейтральная полоса шириной всего метров семьдесят. Торф. Все равно как перина. Поползли. Атут ракета! Мы уже почти у немецкой траншеи, хоть прыгай в нее. Нас заметили, и немцы отсекли огнем от своей траншеи. Огонь-то в этот миг погас. И мы, наверное, в три или четыре прыжка опять оказались в своей траншее. А одного разведчика нет. Ленька приказал всем идти отдыхать, а мы с ним остались до рассвета посмотреть, может, он на нейтралке лежит. Рассвет наступил. Посмотрели — никого нет. Тут немцы в контратаку пошли. Вроде наших потеснили, а потом пехота их выбила обратно.

Мне Ленька и говорит: «Слушай, снайпер стреляет по нашим». — «Где?» Бой идет, ни черта не слышно. «Да вот». И показывает: метрах в десяти в нашем тылу немец стреляет из винтовки в спину нашим пехотинцам. Видимо, когда немцев выбили, он остался. А у меня только нож, у Леньки тэтэшник. Я ему говорю: «Стреляй!» Он стрельнул, и гильза осталась в патроннике. Остались мы совсем без оружия. Я к солдатам в траншею: «Дайте мне гранату». Гранаты были немецкие, маленькие, как игрушки. Увидел у одного, схватил, а он плачет и не отдает. Отнял гранату, даю Леньке, говорю: «Бросай». Он бросил, а я за ней. Выждал, пока взорвалась, и бросился на немца. Руки за спину скрутил, ножиком в задницу, чтобы не дергался. Ленька ко мне подползает, смотрю, у него кровь изо рта идет от такого переживания. Немца спустили в траншею. Я нанял какого-то солдата помочь дотащить немца до штаба за сапоги — они же в обмотках. Сняли с немца один сапог, с солдата — ботинок, чтобы он не убежал. И так мы потащили этого немца.