Солнце красно поутру... - Леонид Фомин

Ночью мы слышали в прибрежной полосе воды утиную возню, гогот и всплески. А сейчас было тихо. Возможно, с рассветом птица ушла на плесы. Мы убедились в этом, заметив вдали над линией камыша качающуюся цепочку пролетавших гоголей. Они бывают первыми вестниками шумного лета.

Охотники знают постоянство вечерних и утренних перелетов водоплавающей дичи и любовно называют их зорьками. В ясные заревые сумерки птицы летают на места и с мест кормежек в поисках удобных крепей для дневок, летают, чтобы встретиться с сородичами и просто поразмять крылья.

Но этот утренний лет, начавшийся с восходом солнца, не походил на спокойные перелеты и скорее напоминал генеральную разминку утиных стай перед дальней дорогой. Не успели еще скрыться первые гоголи, а к ним уже примкнула длинная вереница собратьев. Гоголей нетрудно узнать по белым нагрудникам, по яркой пестроте крыльев и по какому-то особенному, звенящему звуку полета.

Вслед за гоголями отлого начала подниматься стая чернетей. Тоже растянувшись в вереницу, птицы медленно набирали высоту, а набрав ее, долго кружили над озером черной извилистой лентой.

Откуда-то появились чайки. Печально вскрикивая, они плавно взмахивали острыми изогнутыми крыльями и зыбко качались в воздухе, словно подвешенные на невидимые резинки. Чайки спускались к воде, что-то хватали и отчаянно улепетывали низом от наседавших товарок. В одном месте эти вздорные птицы затеяли драку. Они никак не могли поднять большую дохлую рыбину, выклевывали из нее куски, жадно вырывая их друг у дружки. Спор рассудила внезапно налетевшая скопа: разбойно врезалась в белое облако чаек, зацепила рыбину когтями и тяжело понесла к высокой сухаре на берегу.

А потом над озером уже никакого порядка не стало, будто виной всему были драчуньи чайки. Стаи рассыпались, и птицы табунками, парами, в одиночку летели из конца в конец над камышовой равниной. Мы узнавали стремительных шилохвостей, черных грузных турпанов, пепельно-серых свиязей, крупных бело-коричневых крохалей и много другой утиной братии, которую свела на перепутье осень.

Летали тут и кряквы. Сердце сладко ныло, и напрягался каждый мускул только при одном беспокойном зове кряковой матки: «ах, ах, ах!» Мы разом оборачивались на этот крик и в любом табуне, на любом расстоянии узнавали упругие, тяжеловесные, какие-то по-особому красивые силуэты кряковых. Недаром, видно, народ назвал их благородными утками.

От сонливой тишины утра не осталось и следа. Воздух гудел от хлопанья крыльев, свиста, гама, сумятицы. А ружья наши молчали. Всякий раз, заметив нас на открытом берегу, птицы заблаговременно отворачивали. Странно, но почему-то не было особого желания стрелять. Мы были довольны тем, что видели, радовались, что сохранились еще места в сравнительной близости от городов, где в нетронутой первобытности протекает осенний пролет птиц. Только ради этого уже стоило добираться сюда. А настоящая охота не уйдет. Она впереди, и времени у нас достаточно.

Лет стал ослабевать где-то часам к семи утра, а еще часом позже прекратился совсем. И опять на озере стало тихо. Одни чибисы резвились над кочкастой болотиной, да вороны, вразвалку расхаживая по береговым отмелям, расклевывали ракушки.

Мы развели костер, поставили варить суп из концентратов. И сами по себе потекли охотничьи побасенки. Так же сами по себе они и кончились, и разговор наш незаметно принял иной характер.

— Вот скажи мне, дружба, почему столько собирается птицы на этом озере? — спросил Евсей Васильевич.

— Ну, как объяснить? Наверно, все же потому, что озеро на пути пролета. Это раз. И мелкое оно, камышовое. Хватает всякого корма, есть где укрыться от ветра, от врагов. Чего еще надо?

— Верно, — согласился Евсей Васильевич. Поскреб бороду и уточнил: — Почти верно. Только мне сдается, что главное тут безопасность. Ни корма, ни камышовые просторы не заманивают птицу так сильно, как безопасность от нашего брата охотников. Возьми вот, к примеру, озера Западного Зауралья. Все вроде налицо — и камыши, и корма, а не шибко же много валится на них утки даже в конце октября, в самую что ни на есть пору. Почему, думаешь? Да потому, что в это Зауралье устремляются охотники из десятков городов. Тысячи! Бедной птице присесть не дают. Мечется она, мечется, горемычная, да и айда туда, где поменьше бахают…

Евсей Васильевич подложил на огонь можжевеловых прутиков, снял ложкой с супа пенистую накипь.. Сидя на корточках, долго смотрел, как языкастое, бледное в солнечном свете пламя лижет мятые бока котелка.

— Тем и спаслось Глухое, что оно далековато, — снова заговорил дед. — Железной дороги близко нет, машины тоже не ходят. Продолжали бы рубить лес — не было бы здесь этого царства. Так уж у нас повелось: где люди, где промышленность — там нет в природе изначальной красоты, а стало быть, нет ни зверя, ни птицы. И неуж настолько невозможное это дело, чтобы и то и другое вместе было?

Дед вопросительно посмотрел на меня. Потом резко поднялся, засунул руки в карманы брюк, заходил взад-вперед у костра.

— А браконьеры? — снова начал охотник. — Останови, если доведется, любого из них, загляни в подсумки. Пули Бренеке и Жакана, пули круглые и картечь с горошину. На кого? На зайца, что ли? На лося, дружба. А ведь лось-то охраняется законом. Но кто увидит здесь хотя бы этого же Елькина, если один охотинспектор на целый район, а то и на два? Под его присмотром тысячи гектаров леса, сотни озер. Вот и попробуй поймай браконьера…

Ладно, поймал, скажем. А дальше что? Протокол составить? Но браконьер-то ведь не лыком шит. Он — вор, а любой вор за здорово живешь в руки тебе не дастся. Он готов на все. Дело-то ведь в лесу…

Евсей Васильевич шумно высморкался и сел. Я снял с тагана котелок, достал из рюкзака хлеб.

— Давайте завтракать, — сказал я, видя, что Евсей Васильевич не на шутку разволновался и теперь не скоро остынет. — Поедим, а потом разойдемся и поищем места для вечерней охоты.

…Еще при зорьке я заприметил, как небольшие табунки гусей, покружив над озером, выравнивались над берегом и прямиком летели в направлении высокого перевала. Времени было достаточно, и я без лишних раздумий ударился через клеклое болото к подножию горы. Под ногами жвакало и булькало; ржавая, застоявшаяся между кочек вода заплескивалась за голенища. Но через болото ближе, и я упорно пробирался к недалекому леску.

А вот и лесок, редкий, низкий, с наклоненными к горе вершинами. Это ветры, всегда дующие с одной стороны, с озера, так пригнули деревья. Рассыпанные по склону корявые сосенки и ели словно убегали из ветровой долины по долгому крутому тягуну к перевалу.