Шестая жена короля Генриха VIII - Ф. Мюльбах

— Несчастный, если ты когда-нибудь осмелишься на это, ты обречешь на смерть нас обоих!

— Тем лучше! По крайней мере за гробом ты была бы моею и никто не осмелился бы нас разлучить, а твои глаза не смотрели бы на меня больше так холодно и безучастно, как нередко бывает теперь. О, заклинаю тебя, лучше совсем не смотри на меня, потому что твои холодные, гордые взоры леденят во мне кровь! Отвращай от меня свои взоры и говори со мной, отвернувшись в сторону.

— Тогда люди скажут, что я ненавижу тебя, Генри!

— Приятнее, если они скажут, что ты гнушаешься мною, чем увидят, что ты совершенно равнодушна ко мне, что я для тебя — не более как граф Сэррей, твой обер-камергер.

— Нет, нет, Генри! Все должны видеть, что ты составляешь для меня нечто большее. Пред всем собравшимся двором я хочу дать тебе знак моей любви. Поверишь ли ты тогда, милый, безрассудный мечтатель, что я люблю тебя и что не демон-искуситель покоится здесь в твоих объятиях и клянется, что не любит никого, кроме тебя? Скажи, поверишь ли ты мне тогда?

— Я поверю тебе! Но нет, не надо никакого знака и никакого удостоверения. Ведь я знаю, я чувствую сладостную действительность, которая дарит меня счастьем; ведь только избыток счастья делает меня недоверчивым.

— Я заставлю тебя поверить, и ты не должен более сомневаться даже в упоении блаженства. Итак, слушай! Король, как тебе известно, собирается устроить большой турнир и праздник поэтов, который состоится на днях. Так вот на этом празднике я публично, в присутствии короля и двора, подарю тебе бант с моего плеча, в серебряной бахроме которого ты найдешь письмо от меня. Удовлетворишься ли ты этим, мой Генри?

— И ты еще спрашиваешь, возлюбленная? Ты спрашиваешь, когда хочешь возвеличить и осчастливить меня пред всеми твоими придворными!

Говард крепко прижал молодую женщину к сердцу и поцеловал. Но она внезапно вздрогнула в его объятиях и, порывисто вскочив с места, воскликнула:

— Светает, светает! Взгляни, вон там, над тучами, уже появилась красноватая полоска. Солнце близится к восходу, наступает утро, занимается заря.

Он пытался еще удержать ее, но молодая женщина испуганно вырвалась и снова закутала голову густым вуалем.

— Да, — сказал он, — начинает светать! Так дай же мне по крайней мере на один миг взглянуть тебе в лицо. Моя душа жаждет этого, как опаленная земля жаждет росы. Пойдем к окну, там светло. Дай мне взглянуть в твои глаза.

Она, поспешно вырвавшись, промолвила:

— Нет, нет, тебе пора Уходить! Слышишь, бьет три часа! Дворец уже начинает пробуждаться! Не кажется ли тебе, будто кто-то прошел сейчас мимо дверей? Спеши, спеши, если не хочешь, чтобы я умерла от страха.

Она сама набросила на Сэррея плащ, надвинула ему шляпу на глаза, потом еще раз обняла его за шею и напечатлела горячий поцелуй на его губах, сказав:

— Прощай, мой возлюбленный, прощай, Генри Говард. Когда мы снова увидимся сегодня, ты будешь графом Сэрреем, а я — королевой, не твоей возлюбленной и не тою женщиной, которая любит тебя! Счастье кончено, и страдание пробуждается вновь.

Она сама отворила стеклянную дверь и вытолкнула в нее своего друга.

— Прощай, Джеральдина, доброй ночи, моя возлюбленная! Наступит день, и я снова буду приветствовать тебя как мою королеву, и мне придется опять выносить пытку твоих холодных взоров и твоей гордой улыбки!

IX

ГЕНЕРАЛ ЛОЙОЛЫ

Девушка бросилась к окну и смотрела Сэррею вслед, пока он не скрылся, после чего испустила страдальческий вопль и, совершенно обессиленная своей мукой, упала на колена, с плачем и стонами простирая к небу заломленные руки.

За минуту пред тем счастливая, радостная, теперь она не находила себе места от горя, и отчаянные жалобы и мучительные вздохи срывались с ее губ.

Девушка ничего не слыхала, ничего не видела, ничего не чувствовала, кроме невыразимого, жестокого страдания. Она даже не боялась за себя, совсем не думала о том, что ей грозит гибель, если бы ее застали здесь.

А между тем за ее спиной тихо и неслышно отворилась дверь и в нее вошел мужчина. Он запер за собою дверь и приблизился к леди Джейн, все еще лежавшей на полу. Он стоял позади нее, пока она изливалась в своих отчаянных жалобах, он слышал каждое слово ее трепещущих уст; все ее мучительно содрогавшееся, истерзанное сердце обнаружилось пред ним без ее ведома.

Наконец мужчина нагнулся к леди Джейн и слегка дотронулся рукою до ее плеча. Она вздрогнула от этого прикосновения, точно пораженная ударом ножа, и ее рыдания тотчас замолкли.

Наступила странная пауза. Женщина лежала неподвижно, не дыша, распростертая на полу, и так же неподвижно, высокий и холодный, словно бронзовая статуя, стоял возле нее вошедший мужчина.

— Леди Джейн Дуглас, — немного спустя сказал он серьезным и торжественным тоном, — встаньте!… Непристойно вам, моей дочери, стоять на коленах, если вы преклоняете их не пред Господом Богом. А вы поклоняетесь не Богу, но кумиру, которого создали себе сами и которому воздвигли храм в своем сердце. Этот кумир называется «ваше личное счастье». Между тем заповедь Господня гласит: «Да не будут тебе бози инии разве Мене». Поэтому говорю вам вторично: леди Джейн Дуглас, поднимитесь с колен, поднимитесь, так как вы преклоняете их не пред своим Господом.

Эти слова точно обладали магической силой; по крайней мере девушка медленно поднялась с пола и стояла теперь, серьезная и холодная подобно мраморному изваянию, пред своим отцом.

— Отбросьте от себя страдания здешнего мира, которые удручают вас и мешают вам в святом деле, возложенном на вас Господом Богом! — продолжал граф Дуглас своим твердым, торжественным голосом. — В Священном Писании сказано: «Приидите ко Мне, вси труждающиеся и обремененнии, и Аз упокою вы». Ты же, дочь моя, должна сбросить с себя свою тяготу к подножию королевского трона, а твое бремя должно превратиться для тебя в царственный венец, которому суждено воссиять на твоей голове!

Граф возложил руку на голову Джейн, но она в раздражении стряхнула ее с себя и воскликнула заплетающимся языком, точно в бреду:

— Нет, долой этот венец! Я не хочу венца, благословляемого дьяволом, не хочу королевского пурпура, обагренного кровью моего возлюбленного!

— Она еще в исступлении своего горя, — прошептал лорд Дуглас, глядя на бледную, дрожащую дочь, которая снова упала на колена и уставилась в пространство бессмысленным взором широко раскрытых глаз. Но взоры графа оставались холодными и равнодушными, и в нем не шевельнулось ни малейшего сострадания к несчастной, истерзанной горем девушке. — Вставай, Джейн! — сурово и твердо произнес он. — Церковь моими устами повелевает тебе служить ей так, как ты обещалась под клятвою, то есть с радостным сердцем и упованием на Бога, то есть с улыбкою и ясным, светлым взором, как подобает одушевленным верою ученикам, согласно твоей клятве, данной нашему господину и владыке Игнатию Лойоле.