В поисках четвертого Рима. Российские дебаты о переносе столицы - Вадим Россман

Пространственный поворот, который начал происходить в постсоветской политической жизни, на месте часто справедливо разрушенных мифов – прежде всего связанных с аспациальностью советского сознания в осмыслении социальных реальностей – создал не меньшее количество иллюзий[43].

В этом новом интересе к пространству и одержимости геополитическими категориями, которые стали расхожими и модными, также проступили определенные патологические черты, вернувшие мышление о пространстве в старое скрипучее колесо чрезвычайно политизированных и идеологизированных категорий. При этом геополитическим жаргоном, смазывающим унылый скрип этого заезженого колеса и одевающим старые политические дилеммы в новые геополитические одеяния, заразились даже некоторые либералы.

Постсоветская геополитика стала служить своего рода компенсаторным механизмом освоения отчужденной территории, освоением, которое из физического переводится в чисто ментальную и фантастическую сферу.

Проснувшийся вкус к геополитике, как и прочие современные теоретические игры с пространством и в пространство, парадоксальным образом обнажили язвы и пароксизмы имперского сознания. Именно неоимперские конструкции часто служили вполне предсказуемым выводом из этих геополитических теорий.

В неоимперских идеологиях возрождаются древние магические ритуалы, в которых авторы пытаются сбрызнуть «живой водой» недавно узнанных геополитических концепций мертвое имперское пространство, указывая на новые возможные уровни сопричастности к нему – в том числе и через предложения надеть столичный хомут на утекающие территории. В некоторых своих изводах и ответвлениях дебаты о переносе столицы вписываются в эту же магическую тенденцию ментального освоения необьятных российских пространств. Обсужденные нами имперские проекты столицы не дают ответов на вызовы времени, перенося центр тяжести вовне, а не внутрь страны. Они осложняют отношения с соседями, мистифицируют реальные проблемы и концепции центральности.

Другим крайне сомнительным сопутствующим элементом постсоветских геополитических доктрин стали попытки избавления от собственно политического измерения различных государственных решений. Идеологи геополитики часто сопрягали решение чисто политических вопросов, которые подразумевают прежде всего волю, права и свободу, с безличным номосом земли или требованиями самого евразийского пространства. Геополитика сокращает зону собственно политических и моральных решений, замещая их механикой геополитического расчета, которая, вопреки видимости, зиждется на достаточно произвольных и хлипких идеологических основаниях.

Субьективность собственных мнений при этом выдается за закон или голос самой территории. О произвольности подобных выводов и рекомендаций, на которых построены некоторые обсужденные нами рецепты столиц, свидетельствует, например, то, что одна и та же геополитическая теория может в равной степени успешно обосновывать множество разных кандидатур на роль столицы. При этом откровенно спорным и совершенно умозрительным спекуляциям приписывается ложная обязательность.

Такая геополитика пытается выводить нормативность или нормы внешней политики государства из самой географической фактичности – расположения, соседства, близости к морю. Тем самым часто скрадывается собственно политическое и моральное измерение и содержание решений, и вопрос переводится из собственно политической плоскости в область метафизики противостояния внешнему врагу. Приставка гео-, которая к месту и не к месту добавляется ко всем словам, призвана подчеркнуть именно научный аспект таких спекуляций. Подобно своим предшественникам, научным коммунистам, постсоветские геополитики пытаются представить свои метафизические выводы в качестве строгой науки. Другим естественным следствием такой трактовки геополитики является понимание ее в качестве доктрины и идеологии, которая диктует единственно верные императивы для постсоветской внешней и внутренней политики.

Чтобы пояснить отличие постсоветской идеологической геополитики от некоторых ее альтернативных трактовок можно обратиться к примеру использования геополитических теорий в некоторых других странах. Так во Франции геополитика традиционно как раз противопоставлялась идеям и идеологии. После эпохи революции обращение к геополитике стало здесь одним из способов соединения с реальностью политической жизни и отказа от идеологии (в данном случае – универсальной доктрины прав человека). Геополитика обещала заземлить внешнюю политику и дать ей какие-то реальные ориентиры с точки зрения интересов Франции, главным образом с точки зрения естественных географических возможностей и ограничений, а также субьективных интересов людей, населяющих данную территорию, а не с точки зрения метафизических представлений о противостоянии суши и моря или конспирологических моделей противостояния атлантистов и евразийцев дугинского толка. В интерпретации французов геополитика служит определению минимальных требований к внешней политике, исходя из географических преимуществ и особенностей положения Франции. Так человек, который много лет был сосредоточен только на духовной или душевной работе, обращается, наконец, за советом к своему телу, которое часто оказывается мудрее его разума.

В постсоветском контексте геополитика часто приобретала прямо противоположный этому смысл. Она эмансипировалась от реальных интересов и воли людей, все более замещая их абстрактными и полностью оторванными от них геополитическими максимами. Номосы почвы, земли и евразийской судьбы заменяют в ней реальный анализ многообразных и многогранных интересов людей, этносов, горожан и прочих человеческих общностей. В центре внимания такой превратно понятой геополитики оказывается не тело государства и земные интуиции его граждан, а опять же идеи и доктрины. Вместо минимума она пытается сомнительными средствами извлечь из географии геополитический максимум идеологии. В такой трактовке постсоветская геополитика выплескивается из берегов, забывая о границах своей компетенции и применимости и замещая человеческие формы взаимодействия с пространством и знание о нем идеологическими клише, которые редко дают нужные ориентиры. Эти идеологические клише контрабандой привносятся в пространство и выдаются за его собственный логос и голос.

Элементы такого понимания пространства, вечно расширяющегося, но не всегда благоустроенного и безразличного к интересам его населения, присутствуют, видимо, и в некоторых устойчивых традициях русской политической и интеллектуальной истории, в концепциях империи, которые мы уже кратко описали. Такая национальная интоксикация пространством составляет интеллектуальный фон и оправдание постсоветских геополитических концепций.

С точки зрения автора, альтернативой идеологизированной геополитике может служить человеческая политика и география. Именно она может помочь в переходе от компенсаторных ментальных освоений пространства к более человеческому его пониманию, тем самым обеспечивая движение от мнимостей идеологии и геополитики к очевидностям повседневных интересов, жизненных миров и стремлений людей, которые находят себе выражение в политической вовлеченности. Доминирующая концепция идентичности могла бы освободиться от идолопоклонства обесчеловеченному пространству, включив в себя фундаментальное человеческое измерение.

На контуры и очертания той человеческой географии, которую мы имеем в виду, указывает следующая важная дистинкция, предложенная известным российским урбанологом Вячеславов Глазычевым. В своей последней книге он различает три уровня причастности к пространству и территории – освоение, присвоение и усвоение [Глазычев, 2011: 173].

Имперское пространство СССР скрадывало, прежде всего, пространство национальное, с которым человек может отождествить себя, – пространство очеловеченное, охватное, усвоенное в путешествиях, проветренное циркуляцией трудовых миграций и интимно известное из продуктивной деятельности. Возвращение бывшего советского человека в пространство через такие практики могло бы означать также возвращение в историю огромных территорий и колоссального человеческого капитала.

При определенных условиях создание новой столицы в русле описанной федеративной стратегии может способствовать именно такому усвоению пространства в противоположность обсужденным нами имперским проектам, направленным главным образом на его присвоение или в лучшем случае освоение. Очеловеченная столица, освобожденная от ненужного бремени сакральности и от решения геополитических и геоэкономических задач, могла быть гораздо более эффективной в решении задач человеческих и прежде всего собственно политических и экономических.