Реабилитированный Есенин - Петр Радечко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Трудным было для Есенина это возвращение. Он понимал, что начатая в Америке травля его, будет продолжаться и в Москве, что его всеми способами будут заставлять петь Осанну большевистским преобразованиям, а каждое неосторожное слово станет достоянием «всеслышащих ушей». И оттого строками полного отчаяния наполнено его письмо Александру Кусикову в Париж. Ведь он не знает того, что Кусиков живет за границей, как представитель красной эмиграции, то есть по заданию ВЧК:
«Милый Сандро!
Пишу тебе с парохода, на котором возвращаюсь в Париж…
Сандро, Сандро! тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это б… снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу…»
Однако возвращаться надо. И сам без России поэт не может жить, и сестры без его помощи не обойдутся. Возвращаться к тем, от кого становится «еще тошней» – к своей имажинистской братии, к позорно подхалимажным группам бездарных и наглых «пролетарских» стихоплетов.
Но при возвращении Есенину нужно будет на что-то жить, и он спрашивает у Кусикова:
«Слышал я, что ты был в Москве. Мне оч<ень> бы хотелось знать кой что о моих делах. Толя мне писал, что Кожеб<аткин> и Айзен<штадт> из магазина выбыли. Мне интересно, на каком полозу теперь в нем я, ибо об этом в письме он по рассеянности забыл сообщить».
В последних словах этой цитаты чувствуется горькая ирония поэта, осознающего, что «лучший друг» за время его отсутствия даром время не терял и преуспел в том, чтобы к моменту возвращения поэта, оставленное им для охраны «наше литературное поле» стало уже не «нашим», а «моим», Мариенгофским. Ведь не зря же он «готовил» Есенина к «пониманию этого», сообщая о «выбытии из магазина» Кожебаткина и Айзенштадта».
Собственно о таком исходе Есенин подозревал уже с первых месяцев своей поездки, когда Мариенгоф фактически не стал отвечать на его письма, публикуя их в журнале, который Есенин не получал. Вот что писал Мариенгофу поэт из Парижа, хотя и в шутливой форме еще в августе 1922 года:
«Дура моя – Ягодка!
Ты тоже сволочь из сволочей. Как тебе не стыдно, собаке, – залезть под юбку и забыть самого лучшего твоего друга. Мартын – это одно, а я другое. Дюжину писем я изволил отправить Вашей сволочности, и Ваша сволочность ни гу-гу…» (Мартын, Мартышон – прозвища жены Мариенгофа. – П. Р.).
И абсолютно недвусмысленные предположения о «лучшем друге» буквально через несколько дней Есенин высказывает в письме сестре Кате: «Относительно денег нажимай всегда на Мариенгофа или Сахарова. О посылках, что я тебе высылаю, не болтай. Они будут думать, что это для тебя достаточно, и потому ты тогда не выжмешь из них ни гроша…»
Речь в письме идет о доле доходов, получаемых от работы книжного магазина, который был зарегистрирован на имя Есенина.
Кстати, это письмо, отправленное из Венеции 10 августа, интересно и тем, что, зная о слежке за ним в России, он дает наставления сестре:
«Язык держи за зубами. На все, исключительно на все, когда тебя будут выпытывать, отвечай «не знаю…»
Думаю, что ты не дура и поймешь, о чем я говорю. Обо мне, о семье, о жизни семьи, о всем и о всем, что оч<ень> интересно знать моим врагам, – отмалчивайся, помни, что моя сила и мой вес – благополучие твое и Шуры».
* * *В народе правильно говорят, что все дружбы, даже самые крепкие, рано или поздно кончаются. Если иметь в виду дружбу Есенина и Мариенгофа, то можно лишь диву даваться, как их отношения могли оставаться близкими на протяжении такого значительного времени. Настолько эти люди были разными, можно сказать – антиподы. Выше на сей счет приводились свидетельства С. Городецкого, А. Миклашевской, Н. Вольпин и др.
Но наиболее точную характеристику их отношениям дал критик В. Львов-Рогачевский в книге «Имажинизм и его “образоносцы”» еще в 1921 году:
«Анатолий Мариенгоф… в одном из своих посвящений Сергею Есенину пишет: «на каторгу чувств пусть приведет “нас дружба”», в другом месте он уверяет, что «сегодня вместе тесто стихов месить Анатолию и Сергею». Никакая каторга с ее железными цепями не укрепит и не свяжет этих заклятых врагов не на жизнь, а на смерть (курсив мой. – П. Р.). Сам же Мариенгоф проводит резкую непереходимую черту между творчеством обоих мнимых друзей».
Секрет этой дружбы кроется в иезуитской лести Мариенгофа, его змеиной способности влезть в душу человека и греть свое холодное тело на груди поэта. Как тут не вспомнить дедушку Крылова и его бессмертное: «Но в сердце льстец всегда отыщет уголок». Тем более, в легко ранимом сердце гения, требующем тепла и понимания, но редко находящем его.
«Образоносец» рано понял, что если калитку в вечность не удастся открыть самому, помочь ему в этом может только вот этот кудрявый, по-деревенски доверчивый и бесхитростный чародей. И поэтому, имея такую мощную поддержку во властных структурах, обладая природной хитростью, помноженной на коварство и наглость, он может достичь желанной цели. Точно так же, как Герострат, поджигая храм Артемиды, прекрасно понимал ущербность этого поступка по отношению к одному из чудес света. Но жажда остаться навечно в памяти людей подвигнула его на этот шаг. Не так важно кем он предстанет перед потомками – мерзавцем, святотатцем, подлецом. Главное – остаться!
Однако к моменту возвращения Есенина в Москву «игре в двух гениев» пришел конец. За время отсутствия поэта Мариенгоф вошел во вкус руководства журналом и имажинизмом в целом. У него есть мощная поддержка во властных структурах, а новые члены группы и друзья поют самотитулованному Верховному командору дифирамбы на страницах «Гостиницы…» Явно не только за то, что сами стали членами несуществующего Ордена имажинистов (попытка осенью 1924 года зарегистрировать такое название как юридическое лицо не увенчалась успехом) (Ройзман, М. Все, что помню о Есенине. С. 229).
И вдруг отказаться от всего этого? Нет уж, увольте. Не такой Мариенгоф человек, чтобы изменить своей главной цели. Теперь он может побороться с любым. Хотя, конечно, какой-то внешний этикет соблюсти нужно.
Что же касается внутреннего ощущения разрыва отношений, оно уже давно наступило. Об этом совсем недвусмысленно сказал Мариенгоф в первых своих воспоминаниях о Есенине, опубликованных в 1926 году: «По возвращении «наша жизнь» оборвалась – «мы» раздвоились на Я и Он (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. т. 1. С. 321).
Когда же с имени Сергея Есенина был снят необоснованный запрет, Мариенгоф в своих воспоминаниях стал скрывать их двухлетнюю непримиримую вражду под маской якобы какого-то, даже не понятого им, недоразумения со стороны поэта. Хотя, мол, в доме Мариенгофов его всегда ждали с распростертыми объятьями и дружескими поцелуями.
Матвей Ройзман в своей книге начало разрыва их дружбы преподносит читателю таким образом: «В том же октябре 1923 года Сергей встретил Кожебаткина, пошел с ним в какое-то кафе. Александр Мелентьевич рассказал Есенину, почему не платили его долю по книжной лавке сестре Кате. Сергей завел в «Стойле» разговор на ту же тему с буфетчицей Е. О. Гартман. Он убедился, что книжная лавка ликвидирована, доходы в кафе «Стойло Пегаса» упали наполовину, работающие члены «Ассоциации’’ получали маленькие суммы. Но все зависело от Мариенгофа, которого сам Есенин, уезжая за границу, оставил своим заместителем.
Есенин вызвал Мариенгофа на откровенное объяснение по поводу его расчетов с его сестрой Катей, и они так поссорились, что перестали разговаривать друг с другом.
А ведь какая дружба была! Вот уж правильно: водой не разольешь! Однако Анатолий не переносил, когда, даже в шутливом тоне, ему намекали, что Есенин талантливей его».
Часть правды здесь, безусловно, есть. Но далеко не вся. Уж слишком незначительно для Есенина выглядит причина разрыва такой крепкой мужской дружбы, а поэт – мелочным и жалким.
Если бы яблоком раздора являлись только деньги, которые Мариенгоф недоплатил Кате, с какой стати Есенину надо было бы ждать октября, как о том пишет Ройзман? Ведь он вернулся в Москву 3 августа. В своем письме Кате от 22 апреля 1923 года из Парижа он писал следующее:
«Когда дам тебе из Ревеля телеграмму, приезжай встречать. Напиши, что тебе нужно купить. Пиши сжато и разумней, потому что письма мои читаются»…
Катя наверняка рассказала брату о том, сколько денег давал ей за эти 15 месяцев Мариенгоф. Но не это сыграло главную роль в разрыве дружбы. Есенин не был жадным, о чем свидетельствовали все современники. Наоборот, более расточительных людей среди поэтов того времени Москва не видела.
