Товарищ Анна (сборник) - Ирина Богатырева

Шел август, уже середина его. Дни стояли влажные, набрякшее дождями небо не просветлялось, и хотя еще держалось тепло, даже духота, как в парнике, тяжелая, ртутная, темная вода Волги говорила о том, что купальный сезон уже кончился, да и лето кончается. В будни поселок был почти пуст, населяли его только пенсионеры и дети, которым еще не надо готовиться к школе.

Гостеприимство Макса было на удивление широким. Он уезжал на работу утром, возвращался вечером с пакетами продуктов и малозначащими новостями из большого мира. Я могла бы бездельничать с чистой совестью, но это не для меня. Борьба с сорняками виделась заранее проигранной, поэтому я взялась за сбор урожая: колючих и переспевших огурцов, бурых помидоров, издававших резкий запах, когда переламывалась их толстая плодоножка, и яблок с трех яблонь. Если с овощами было справиться несложно, то за яблоками я не поспевала: они плотно укрывали землю под деревьями, и то и дело в застывшей тишине поселка раздавалось сочное шмяк . Когда Макс уезжал в город, я навязывала ему корзины собранных продуктов, чтобы там их солила и мариновала его мать. Кажется, она была счастлива моему приезду больше, чем я сама. И не только тому, что кто-то поможет ей с заготовками на зиму, но в первую очередь – появившейся надежде, что личная жизнь Максима глядишь да и наладится. Этой надеждой так явно слезились ее глаза, пока она смотрела на меня, когда мы ненадолго заехали с вокзала – познакомиться и что-то еще захватить, – что я смутилась. Не станешь же ей объяснять, что наше знакомство непорочно и даже как будто вне пола, а вижу я Макса второй раз в жизни. Насколько я его знала, настолько и не знала его.

Мы познакомились в походе, где Макс был проводником группы случайно собравшихся по Интернету, ничем, кроме этого движения, не связанных людей. Тогда он безжалостно тащил нас через тайгу и горы в ему одному ведомую даль, тащил целыми днями без продыха, а после заката, на привале, мы валились с ног, и если кто-нибудь отставал и приходил последним, не смел даже пикнуть, что не ждут: таковы были правила похода, правила, установленные Максом. Он был жесток и строг. Почти не разговаривал с нами, только по существу, никогда не повышал голос, но его слушались. Но, кажется, из всей группы только со мной он в итоге сохранил переписку. Наверное, так произошло потому, что по ночам, когда все обессиленно расползались по палатками, а Макс оставался у костра, я какое-то время оставалась тоже. Он молчал, глядел в огонь остановившимся взглядом, и лицо его было таким странным, словно бы он пытался раствориться, исчезнуть в этом ночном уединении, треске сучьев, холоде горного воздуха. Он так не походил в те моменты на себя дневного, энергичного, устремленного, становился собственной тенью, духом, и мне начинало казаться, что он еще остается здесь и не исчезает только потому, что я сижу напротив, также молчу и смотрю на него через огонь.

3

Но дома он оказался совсем не таким, как в тайге или по Интернету. Спокойный, рассудительный, правильный. Какой-то настолько правильный, что я не знала сперва, как с ним говорить. В первый день мы долго сидели на веранде, гоняли чаи, присматривались друг к другу. Глубоко за полночь пожелали спокойной ночи и разошлись. Макс ложился внизу, я – на втором этаже.

Вытянувшись на провисшей кровати-сетке, я замерла, чтобы она не скрипела. Домик был хлипкий, мы могли бы с Максом переговариваться, не напрягая связок. Я слышала каждый шорох внизу и наполненную ветром ночь снаружи. Макс был буддист; перед сном он выполнял свои ритуалы; я слышала, как хрустит под ним старенький диванчик, пока он принимает на нем позу лотоса, как потом мелодично, грудным голосом начинает пропевать таинственные свои мантры. Я представила себе его, чинного и прямого, как статуя Будды, победившего привязанности мира, и сосчитала, сколько ночей мне осталось здесь ночевать.

Я лежала и боялась шелохнуться, чтобы не мешать Максу. Мысли сами собой возвращались к нашему интернет-приятелю. От напряжения все тело одеревенело и казалось уже чужим, покинутым, полым. Я представляла, что так же лежит где-то он – и не в силах пошевелиться, хотя понимает все. Почему-то я была уверена, что он понимает. Ужас неизбежной, необоримой смерти навалился на грудь, не позволяя дышать. Бессилие и отчаяние переполнило душу. Бессилие и отчаяние, что вот, лежит оно, тело, не в силах ни двинуться, ни моргнуть, покинутое, пустое, как обезлюдевший дом. И нет никаких сил вернуться в этот дом, зажечь свет, распахнуть ставни. Никаких сил, и стоишь у порога, от отчаяния чуть не плача: ночь кругом, ночь, и некуда уйти, неизвестно куда уйти, и есть ли вообще, куда уходить.

Резкий звук и хлопок входной двери вывели меня из дремы. Не соображая еще, я рванулась к лестнице, скатилась и застыла на последней ступеньке, обалдело уставившись на Макса. Он, в одних трусах, завис перед распахнутой дверью. Луч фонарика разбивал ночь в саду на три шага вперед, но дальше вяз и растворялся во тьме. Сильнейший ветер наваливался на деревья, рвал воздух. Было слышно, как хлопают ветки яблонь, как шмякаются яблоки, ударяются о стену и крышу.

– Ты чего?

– А? – Он перевел фонарик на меня, и прежде, чем ослепнуть, я успела увидеть его всполошенные, круглые глаза. Он быстро убрал свет с моего лица. – Ничего. Показалось просто. Что кто-то ходит вокруг. В дверь стучал.

Он запер дверь и погасил свет.

– Ветер просто, – зевнув, сказала я, отправляясь наверх. Уже засыпая, представила, сколько ведер яблок насобираю завтра с земли. И ведь грязные будут все, что только с ними делать?

4

Я провозилась с яблоками полдня, а закончив, пошла исследовать залив, до которого было гораздо ближе, чем до Волги, – всего один дом. Однако делать это было неудобно, участки подходили к самой воде. Чтобы пройти вдоль, приходилось красться по узкому перешейку между заборами и подступавшим к ним камышам. Под ногами хрустели ракушки, след быстро заполнялся жижей, пахло тиной. Над заливом кружили чайки, но за стеной камыша воды не было видно.

И вдруг стена эта кончилась, и я вышла на открытую песчаную отмель, к мосткам на высоких сваях. По следам и рыбным останкам было ясно, что пользуются этим причалом рыбаки. После долгого блуждания в зарослях я обрадовалась простору, забралась на мостки и дошла до края, чтобы оглядеться.

За камышами открывался залив и просторный выход к Волге. На другом берегу залива росли сосны, желтел песчаным откосом невысокий яр. Я села, свесив ноги, умиротворенная видом, своим одиночеством, тихим пасмурным днем, и поглядывала то вдаль, то на чаек, то на буро-зеленую глубину, открывавшуюся прямо под ногами. Вода была почти прозрачной, было видно опоры мостков, взвесь мелких водорослей и несколько рыбешек, обклевывающих водоросли на сваях.

И тут я вздрогнула. Потому что, переведя взгляд, увидела сбоку обнаженного юношу, стоящего вполоборота ко мне по пояс в воде. Он держался одной рукой за привязанные к мосткам шины и смотрел в воду. Он стоял тихо и был так увлечен, что не заметил меня. Поднявшись, я хотела побыстрее уйти, но замерла, завороженная этой странной картиной.

Он был удивительно красив. Это была даже какая-то искусственная красота, то есть такая, какую мог бы создать только художник. Утонченная, гармоничная фигура, задумчивая, без напряжения поза, белая, словно прозрачная кожа. Это была белизна античного драгоценного мрамора, источающего внутренний свет. И весь он казался статуей, статуей эфеба, задумчивого и прекрасного юноши нежного возраста. Если бы не живые, золотистые, курчавые волосы, сходство было бы полным. Мне стало любопытно, так ли прекрасно его лицо, как и тело.

И тут он и вправду обернулся и улыбнулся мне, ничуть не смущаясь. Я вспыхнула. Оттого, что сижу тут и рассматриваю его, но главное оттого, что он был действительно красив. Как сон Эллады, как мечта о невозможном земном совершенстве. Нежность юности, брезжащая заря солнечного, яркого дня. Я почувствовала себя необъяснимо счастливой от этой красоты, от самой возможности ее в мире.

Он заговорил первым.

– Рыбалишь? – спросил он, и это был голос свежей, здоровой юности.

«Нет», – я мотнула головой, чувствуя, что глупо и счастливо улыбаюсь.

– Здесь полно рыбы, – сказал он. И правда, рыбы было много, она вилась у его ног, а когда он опустил в воду руку, прыснула в стороны, но тут же подплыла снова. Рыба не боялась его. Я не успела этому удивиться. – Хоть сачком лови, – засмеялся он, как от щекотки, и я засмеялась тоже, радуясь, что наконец нашелся повод для веселости. Он говорил с легким украинским акцентом, смягчая согласные и будто всегда чему-то удивляясь.

– А не холодно? – спросила я, понимая, что глупо дальше молчать. – В воде-то.

– Нет, – ответил он. – Я не чувствую. А ты недавно здесь?

Я кивнула.

– И ты? – спросила, хотя была в этом уверена, судя по его белой, совершенно лишенной загара коже.