Дочь Солнца - Олеся Андреева

После обеда мой любимый дохтур вошел в мои царские палаты и предложил прогуляться в саду, если я чувствую себя не очень слабо. Я, конечно, согласилась. Прибежали служанки, привели в порядок мои шикарные волосы, подняв их в высокую прическу. Затем помогли снять мою шелковую ночную сорочку и надеть прогулочное платье нежно желтого цвету с вышивками золотыми нитями, шляпку цвета первой весенней зелени с прозрачной вуалью, которую убрали назад и подобрали в тон кружевные перчатки и зонтик, конечно, что бы спастись от палящего солнца. Ах, это солнце в этом году невыносимо, совсем замучило, поскорее бы сезон дождей.

Я выглядела великолепно. Как юная француженка, прогуливающаяся с кавалером вдоль Темзы. Простите, вдоль Сены. А, впрочем, какая собственно разница? Александер так обходителен и галантен со мной, его смешные шутки заставляют звенеть звонкие колокольчики моего смеха, а пристальные взгляды — краснеть мои прелестные щечки и опускать сияющие влюбленные глаза. Мы разговаривали о поэзии, новых французских романах и нещадном солнце, что как будто сошло с ума. Александер декламировал свои стихи на немецком. Ах, как изысканно и прекрасно это звучит! А потом… Потом поцеловал меня в губы. Если маменька узнает… Я рассказала моему любимому дохтуру про неприятный сон, и он обещал, что удвоит дозу снотворного, что бы меня ничего не беспокоило, и я могла видеть прекрасные видения.

Но ночь опять была наполнена кошмарами, лапающими мое чистое тело вонючими руками и надругательствами. Сумасшедшими девками, что преследуют меня и заставляют совершать ужасные, нечестные, жестокие поступки с бедным народом, что гнется под гнетом налогов. Солнечными лучами, попадающими на мою кожу и сжигающими меня заживо. Я проснулась в поту, но рядом сидел мой любимый Александер, который теперь не оставляет меня ни на минутку. А с ним мне сразу становиться спокойно. Мы опять гуляем по саду, где поют птички, а в дождливые дни сидим в гостиной и музицируем на клавесине. Дохтуру очень нравиться моя игра, а так же он научил меня играть в покер. А иногда, когда есть момент спрятаться от маменьки, мы убегаем в сад и целуемся. Дохтур на ночь дал мне две таблетки и бокал с водой, что бы я немедленно выпила, расслабилась и спокойно уснула.

А сниться мне опять, что я грязная, страшная, лохматая в инвалидном кресле. Везут меня в какой-то зал. Он огромен, возможно, был когда-то богато украшен и красив. Но сейчас его окна высокие от мраморного грязного пола до самого потолка в паутине заляпаны и кое-где на них следы, кхм, от голубиного помета. Стекла такие мутные, что за ними ничего не видно. А некоторые разбиты и сквозь них ветер уныло завывает. Кое-где целые плиты стены отвалились. На потолке, что куполом уходит в небо, в самом его центре шар. Когда-то и он был чистым и сияющим. Но сейчас он выглядит, как банка, в которой уже давно забродили и поросли плесенью огурцы. А кругом люди в таких же инвалидных колясках, как и я. Такие же ужасающе худые и глаза их безумны. Меня провезли по залу и оставили напротив зеркала в резной раме. Зеркало искажает настолько, что страшно смотреть. Но я гляжу, а там дряхлая, седая, полоумная старуха с беззубым ртом бешено хохочет и ревет.

Я проснулась, а рядом Александер. И так успокаивает меня, так увещевает. Только с ним чувствую себя спокойно и в безопасности. Обнял меня и унял бешено скачущее сердечко. Сегодня дохтур мой сказал, что бы я подольше в постели полежала, а то головушка не выдержит. А он, мой милый, весь день со мной был, читал Шокспиру, шутки шутил, кормил с ложечки, даже маменьку не пустил, что бы не беспокоили меня. А потом присел поближе и начал рученьки белые мои цаловать, потом губки алые, шейку, перси. Руками по телу лихорадочно бродить, а у меня дыхание так и замирает, так и замирает в груди.

Но вдруг взглянула на сокола моего ясного, а чело его исказилось, вширь раздалось, ручищи грязные потные, как у холопа, так и норовят сорочку-то мою тоненькую содрать. Я кричать. А он мне рот закрывает. Я плакать, а он мне по щечкам нежным лапищами своими. Я отбиваться, да откуда у бедной, аристократичной барышни силушка-то возьмется такого борова одолеть? Но тут, как солнце ясное в его очи засветило и заслепило негодяя.

А сияние-то от меня исходит. Проснулась я, вижу страшную нечистую палату и того, что в первую ночь на меня полезть посмел. Все таблетки так и вылетели из головы, как про Ниала, да сестру в Зале Советов обветшавшем вспомнила в креслах инвалидных.

А этот глазенки свои похотливые прикрывает. Ну, что ж, повезло тебе в прошлый раз, гад, так в этот не рассчитывай! Ярость так и бурлила во мне, я ее сама испугалась. Испугалась тех мыслей, что в голове возникали. Разве я способна на такую жестокость?

А боров, увидев мое замешательство, не медля, сбил меня с ног и со всего размаху саданул по лицу. Звезды так и полетели перед глазами, а зубы на пол. Кровь потекла теплой струйкой по распухающей коже. Верзила полюбовался своей работой и еще раз вмазал, для пущего эффекту. Хорошо у него получается, у подонка гигантского. Подмял меня опять под себя и хихикает противно.

— Ты, сука, у меня еще за первый раз получишь! Зря очнулась. Чего тебе там не сиделось, крутила бы лямуры со своим дохтуром?

Вонючее дыхание ударило в нос, что я чуть сознание не потеряла. Голова кругом. Сосредоточиться не могу. Только один образ в голове — полуразрушенный Зал Советов и все, кто вошел в мою жизнь недавно, покорив меня начале своей оригинальностью, а потом вошедшие незаметно в мое сердце. Так быстро вошедшие и так быстро покорившие. Вспомнила Солнце и вспомнила, кто я. За окном была ночь. Но ведь звезды тоже Светила. Вдохнула их неяркий свет и ожила, наполнившись чужой далекой энергией.

Он не ожидал, что это произойдет снова. Верзила опять отлетел к стене и свалился, как тряпка на пол, больше не очнувшись. В палату влетели те двое, но не успели. Потому что я знала сценарий. Более того, я сценарист, режиссер и продюсер! Я плачу, мальчики! И я вас сегодня танцую!

Занесла руки для удара и поняла, что не страх одиночества мне нужно было преодолеть. А боязнь ответственности, что свалилась на меня. Страх оказаться трусихой. Хотелось легкой жизни? Но, уж, бери, какую дают, пока есть в наличии. Стены больницы зашипели, и нехотя растаяли, осыпавшись песком.

Я опять очнулась в Пустыне на песке. А он горячий, как камни в бане на печи. Спасает только одежда. Вот бред-то! Привидеться такое!

Как пить хочется. В очередной раз поняла, что в жизни ничего просто так не происходит. Если меня сюда занесло, значит что-то я из этого должна вынести. И чем больше у меня комплексов и идеализаций, тем больше меня здесь будут пинать и избивать. Кстати, на счет избивать. Ощупала свое лицо и была несказанно рада тому, что кровь мокрым подтеком осталась на щеке, синяк распухал с каждой секундой, но хоть зубы на месте. Но один все же шатается. Жаль, что эти уроки, смысл которых надо понять, так тяжелы, жарки и по-другому я их усвоить не смогла бы. Почему бы этому смыслу не свалиться мне на голову, а я бы в это время лежала бы на побережье под пальмами, а бирюзовая водичка плескалась бы где-то рядом. Почему испытания должны быть непременно тяжелыми, непроходимыми? Почему надо брести по этой безжизненной земле? С чего Пустыня взяла, что теперь расправившись с этой моей надуманной проблемой, я теперь буду на сто процентов ответственной и перестану убегать, когда страшно. Убежать легче всего, а я никогда тяжелых путей не искала!