Знатный род Рамирес - Жозе Эса де Кейрош

Бенто внес на подносе графин с коньяком. Письмо он отдал огороднику Жоакину с наказом бежать с утра пораньше в Вилла-Клару и к шести часам доставить его сеньору председателю муниципального совета, а оттуда идти к тюрьме и не уходить, пока не выпустят Каско.

— Мальчонку мы уложили в зеленом покое. Рядом со мной. У меня сон чуткий, так что… Да он уж спит вовсю.

— Спит спокойно? — отозвался Гонсало, торопливо допивая коньяк. — Пойдем-ка навестить этого юного господина!

Он взял керосиновую лампу и с улыбкой пошел вслед за Бенто в зеленую комнату, стараясь тише ступать по лестнице. В коридоре у двери на вылинявшем зеленом диване лежали аккуратно сложенные Розой лохмотья малыша: рваная курточка, огромного размера штаны с единственной пуговицей… Фидалго вошел в комнату. Кровать черного дерева — огромное парадное ложе — занимала почти всю ширину стены, оклеенной старинными шелковистыми обоями с зеленым рисунком. В изголовье, по обе стороны от витых колонок, висели две картины — портреты усопших предков: на одном был изображен тучный епископ, листающий фолиант; на другом — красивый светлобородый кавалер Мальтийского ордена, с кружевным жабо поверх лат, опирающийся на меч. На высоко взбитых подушках спокойно посапывал Мануэлзиньо; он больше не кашлял, согревшись под толстым одеялом, Лоб у него был прохладный и чуть влажный от испарины.

Гонсало, стараясь не шуметь, заботливо поправил сбившуюся простыню. Затем, не очень полагаясь на дряхлые оконные рамы, проверил, не задувает ли сквозь щели предательский ветерок. Потом велел Бенто принести ночничок и пристроил его на умывальнике, заслонив свет кувшином. Еще раз обвел медленным взглядом комнату, чтобы убедиться, что здесь царят покой, тишина, полумрак, комфорт, и, улыбаясь, вышел на цыпочках, оставив сына Каско под охраной своих благородных предков: епископа, склоненного над богословским трактатом, и мальтийского кавалера, опершегося на свой беспорочный клинок.

Когда фидалго вернулся из сада, где провел с томиком «Панорамы» жаркие утренние часы, наслаждаясь тенью деревьев и журчаньем ручья, он увидел на столе в библиотеке, среди почты, какое-то странного вида письмо: огромное, на толстой бумаге, разлинованное карандашом и запечатанное облаткой. Вместо подписи под ним стояло пылающее сердце. В мозгу фидалго мгновенно отпечатлелись крупные буквы с щеголеватым росчерком:

«Дрожайший и сеятельнейший сеньор Гонсало Рамирес!

Наш галантный губернатор, неотрозимый сеньор Андре Кавалейро, беспрестанно ездит взад и вперед мимо «Углового дома», бросая нежные взгляды на окна и на благородный герб сеньора Барроло. Трудно предположить, что он изучает архитектуру особняка (в которой нет ничего замечательного); а потому умные люди сразу поняли, что достойный отец города ждет, не выглянете ли вы из окна? Ему все равно из какого: на Королевскую площадь, на улицу Ткачих или из бельведера. Видно, сеньор губернатор хочет возобновить с вашей милостью дружбу, оборвавшуюся так несчастливо. Поэтому вы весьма умно поступили, поспешив лично в кабинет его превосходительства, чтобы помириться и великодушно раскрыть объятия старому другу. Тем самым вы избавили господина губернатора от необходимости терять дорогое время и утомлять глаза, разглядывая особняк почтенного Барроло. Мы рады поздравить вашу милость со столь своевременным поступком, который утолит нетерпение пылкого Кавалейро и тем послужит на благо родного города!»

Вертя бумагу в руках, Гонсало думал: «Эта работа старух Лоузада!»

Он еще раз присмотрелся к почерку, оценил стиль, отметил слова «сеятельнейший», «неотрозимый», «бельвидер» и в гневе разорвал письмо, крикнув на всю гулкую библиотеку:

— Старые ведьмы!

Конечно, письмо от них, от старух Лоузада! И это очень скверно: клевета, исходящая от столь ядовитых сплетниц, уже, без сомнения, проникла в каждую семью, в каждый дом, от тюрьмы до больницы. Весь город коварно веселится и смакует сплетню, обнаружив двусмысленную связь между прогулками Андре вокруг «Углового дома» и визитом фидалго в мэрию, который произвел такой фурор под аркадой. Значит, вся Оливейра во главе со старухами Лоузада считает, что он сам, Гонсало Мендес Рамирес, вывел Кавалейро из канцелярии, привел его на Королевскую площадь и услужливо распахнул дверь особняка, который до этого был недоступен для гнусных домогательств! Выходит, он хладнокровно, бесстыдно способствует любовным похождениям своей сестры! Бессовестные старухи заслужили, чтобы поймать их на площади после мессы, задрать грязные юбки и всыпать по тощим задницам, да так, чтобы кровь брызнула на мостовую!

На беду, все улики предательски сходились против него! Настойчивость Андре, обстреливавшего взглядами окна Грасиньи и гремевшего подковами перед особняком, заметно возросла в это лето, и именно в августе, незадолго до визита Гонсало, о котором весь город толковал, как об исторической загадке. Эх, не вовремя помер этот болван Лусена! На несколько бы месяцев раньше — и даже лукавые старухи Лоузада не уловили бы никакой связи между примирением бывших врагов и любовными атаками Андре, которые тогда еще не начались, или, во всяком случае, не стали предметом гласности… Или на месяца бы четыре позже — и Андре, потеряв надежду проникнуть в особняк, перестал бы ездить по Королевской площади с розой в петлице! Так нет же! Именно теперь, когда Андре усиленно рыщет под дверью Грасиньи, именно теперь приходится раскрыть ему объятия и впустить его в дом Барроло! Клевета опирается на прочную основу, весь город может убедиться, что это так, и сплетня приобретает значение общеизвестной истины! Подлые старухи!!!

Как же быть? Очень просто: ограничить отношения с Кавалейро узкими рамками политики, избегать каких бы то ни было скользких интимностей, которые могли бы сделать его в «Угловом доме» своим человеком, каким он был когда-то в «Башне». Но как этого достичь?! Раз он помирился с Кавалейро, с ним помирится и Барроло — тень и эхо своего шурина… Как внушить Барроло, что дружба с Кавалейро допустима только в политике и должна быть окружена своего рода карантином? «Я снова дружу с Андре, ты, Барроло, тоже, но за свой стол его не сажай и даже не пускай на порог». Что за нелепое, оскорбительное требование? И все равно, в таком маленьком городе, как Оливейра, при простодушии и гостеприимстве Барроло, первая же встреча отбросит прочь этот вздорный запрет, как прогнившую веревку… И вообще, не глупо ли становиться в позу архангела Михаила и охранять с огненной палицей в руке подъезд «Углового дома» от сатаны в образе губернатора? С другой стороны, позволить, чтобы весь город перешептывался у тебя за спиной, поминутно связывая имя Грасиньи с именем Андре и приплетая сюда его, Гонсало, — это было еще ужасней.

Не видя никакого избавления, он беспомощно стукнул кулаком по столу.

— Тьфу, что за отвращение! Сколько пакостников водится в этих злобных провинциальных городишках!

Ну, кому в Лиссабоне пришло бы в голову следить, где губернатор проезжает верхом, и помирился ли с ним какой-то Фидалго из Башни?.. Хватит! Он гордо пойдет своей дорогой, как будто живет в Лиссабоне! Какое ему дело до сплетен и перемигиваний! Он — Гонсало Мендес Рамирес, из рода Рамиресов! Тысячелетнее имя и сеньория! Он выше Оливейры со всеми ее старухами. И, слава богу, не только именем, но и умом! Андре мой друг, он вхож в дом моей сестры — и пусть Оливейра лопнет от злости!

Фидалго не желал, чтобы грязные писания старух Лоузада испортили ему спокойное рабочее утро; с раннего завтрака он готовился сесть за повесть, перечитывал отдельные места из поэмки дяди Дуарте, просматривал статьи в «Панораме» о технике обороны и штурма укрепленных стен в XII веке. Напрягая внимание и память, он сел к столу, обмакнул перо в медную чернильницу, служившую трем поколениям Рамиресов, и стал перечитывать исчерканные страницы. Никогда еще Санта-Иренейская крепость не представала перед ним в таком несокрушимом, таком гордом величии, никогда не возносилась на такую историческую высоту. Она господствовала над Португалией, простертой у ее ног, покрывавшейся городами и нивами под защитой славных воителей!

И в самом деле, как грозно вздымались стены древней твердыни в то жаркое августовское утро, когда стяг Бастарда из рода Байонов мелькнул за прибрежными рощами Рибейры! Уже между зубцами настороженно пригнулись лучники, натянув тетиву. Над башнями и оборонным ходом позади зубцов подымались густые клубы дыма — там кипятили чаны со смолой, чтобы опрокинуть их на байонских ратников, если они попытаются штурмовать стены. Адаил перебегал от зубца к зубцу, в последний раз объясняя план обороны, проверяя, на месте ли связки стрел, кучки метательных снарядов… По всему огромному поселению из-под крылечных навесов выглядывали крестьяне, пекари, скотники; они в страхе крестились, дергали за кончик плаща скачущих мимо конников, чтобы узнать, чье войско идет на наших. Тем временем вражеский отряд переправился через Рибейру по кое-как сбитому деревянному мосту и уже въезжал в тополевый лесок, уже приближался к каменному кресту, что некогда поставил на границе родовых владений Гонсало Рамирес — «Тесак». В тишине жаркого августовского утра зычно трубили рожки Бастарда, выводя протяжный мавританский напев.