Поляне(Роман-легенда) - Хотимский Борис Исаакович

Так и жил, покуда нежданно-негаданно не пробудился вдруг и не приметил рядом с собою деву такую, лучше которой и представить себе не сумел бы.

Глядеть на красу ее — услада. Слушать речи ее — разуму радость. Да просто быть рядом с ней, молчать и даже не глядя чуять, что здесь она, при нем, — душе ликованье.

Но к чему все сие? Не бывать усладе, не бывать радости, не бывать ликованью. Ничему не бывать! Ибо она — сестра его. От разных матерей, но от единого отца. А боги не велят такого, чтобы брат и сестра мужем и женой стали. Боги не велят, обычай не велит. И ничего не будет. Потому что быть не может. Горестно…

Бывает же так, что там, где положено княжить одной лишь Радости, там княжит одна лишь Горесть.

Что ж, пускай все это — и несбывшаяся радость, и пожизненная отныне горесть — останется при Щеке. Он сумеет не показать, Лыбедь никогда не узнает о том. Никто не узнает, никогда. Даже братьям не скажет. Даже — волхвам. Одни боги пускай ведают.

Сейчас нет у него такой заботы и ни к чему она ему ныне, но Щек не зарекается — не сердцем окаменевшим, а трезвым разумом своим — не зарекается: когда-нибудь, коли будет на то воля богов, появятся у него на горе и жена и чада… Но даже той жене, пока неведомой и никак еще не желанной, не скажет Щек своего заветного, не откроет перед нею тайну окаменевшего сердца.

Такие думы и такие чувства одолевали каждого — сестру и брата — в тихий безветренный час под старой липой, где напевали что-то усердные пчелы. Одолевали обоих такие думы и чувства после неторопливой беседы о том да о сем, после негромкого спора о правде и кривде. И ни один не поведал другому всех своих дум и чувств. И ни один не догадался о всех думах и чувствах другого.

Не догадался? Так ли? Разве не догадываются две близкие души, когда — рядом, когда мыслят и чувствуют одинаково? Разве требуются им непременно какие-то слова, всяческие намеки и красноречивые взоры? Разве нету тех незримых и неведомых путей, по которым близкие души передают друг другу свое выстраданное, но невысказанное? А может, недостаточно близки еще были души Щека и Лыбеди и потому не наладились меж ними те незримые и неведомые пути?

Может, была близость разума, но не родилась еще близость сердец — тогда, конечно, надобны пути зримые: слова, взоры и тому подобное. Может, так оно и было в тот раз. Но могло быть иное: не только близость разума, а родилась меж братом и сестрой близость сердец, и пошли незримыми, неведомыми путями друг другу навстречу и думы сходные, и общая тоска души, и каждый мог бы почуять, догадаться, начинал уже чуять и догадываться, однако устрашился своей догадки, устрашился запретного и потому не дерзнул поверить такой догадке, не дозволил ей укорениться. Могло быть и такое.

— Что ж, мне пора, сестрица, — Щек поднялся решительно, поправил меч на поясе и пряжку золотую на плече, надел шапку с собольей опушкой. — Хочу еще до вечера сотских собрать, потолковать о делах ратных. Может, заодно и о потраве скажу.

— Тебе виднее, братец, — бесстрастно отозвалась Лыбедь, — что деять, а чего не деять. Только, ежели дозволишь, замечу. От одних слов твоих мало проку. Покарай виновных, тогда и слова твои весомы будут. Однако при том невинных не карай, а то никакой правды за твоим словом не останется, кривда одна.

— Не по душе мне карать кого бы то ни было, — Щек вздохнул. — То Кию легче удается. А я… Буду деять как сумею… Благодарствую, сестричка, хорошо мне было у тебя.

— Благодарствую, что навестил, — отозвалась Лыбедь, глядя на брата то ли с укором, то ли с жалостью, то ли… Разберешь разве, о чем говорят очи девичьи? Они так много говорить умеют, что подчас и не разберешь…

Уже с седла, в воротах, Щек обернулся к ней и добавил на прощанье:

— Счастья тебе, сестричка. Счастья и благополучия.

— Тебе того же, братик, — Лыбедь улыбнулась ему невесело. И подумала, слушая удаляющийся топот его коня, что счастье и благополучие — не одно и то же. Благополучие зачастую бывает зависимым. А счастье не терпит зависимости.

Так она подумала. А с чего и к чему? Сама не ведала.

4. Киевец на Истре

Минул год. На правом берегу Истра, где невысокий песчаный обрыв прошит рядами круглых дыр и гнездящиеся в них стрижи носятся веселыми стайками туда-сюда, встала высокая круглая башня. Крепкая, каменная, с зубцами и бойницами, с вместительным подземельем для припасов, откуда вел потайной ход в княжий терем. Заберешься на самый ее верх — далеко видно левобережье, где здесь и там светлеют мазанные глиной и мелом жилища славинских поселенцев, темнеют ихние пашни, а на зеленых лугах пасутся серые овцы, червонные и пегие быки, белые гуси…

От башни — вдоль берега и в глубину от него — уходят двурядные стены из мощных бревен, с крытой галереей по всему их верху. И — угол за углом — сворачивают те стены одна навстречу другой, смыкаясь позади, в глубине берега, у ворот, закрывающихся двумя створками из обитых железом дубовых досок. За воротами — дорога к ближайшей ромейской крепости, а над воротами — четырехугольная каменная башня, пониже круглой прибрежной. Вдоль стен, по углам, деревянные сторожевые башни — гляди с них во все стороны. Гляди и, ежели понадобится, пускай стрелы.

Внутри стен — строения нового города, Киевца, поставленного полянским князем с дозволения самого Императора. К прибрежной стене примыкает изнутри княжий терем — деревянный на каменной основе, выше всех прочих окрестных строений, не считая башен под крутоскатной кровлей, увенчанной искусно вырезанной из дерева головой коня. Над входом в терем — великий деревянный щит с княжьим знаком: половина синяя, половина белая, а поверх намалеваны желтым голова коня под звездой небесной, под головой — перекрещенные меч и стрела. Такой же щит с тем же знаком, только медный, над воротами. И такой же знак на боевом щите Кия. А также — на бело-синем его стяге, шитый золотой ромейской нитью.

От терема, где в великой палате можно пировать, а в малых покоях — сам Кий с Белославой, в обе стороны отходят два невысоких крыла. В одном, которое покороче, пять родственниц Белославы. В другом, более долгом, гридни.

Вблизи княжьего терема срублены из крепких бревен жилища Хорива, Воислава, Горазда и тысяцких. Далее — жилища сотников и десять долгих приземистых куреней, в два ряда по пять, в каждом — сотня дружинников из головной тысячи, со своим сотским. Остальные тысячи — за стенами, справа и слева от надвратной башни, в шатрах, огороженных возами, рвом и валом, а на валу поставлен частокол. Внутри стен и вокруг них — немало конюшен, амбаров и прочих хозяйственных строений. А посреди города — Майдан с колодцем и капищем, как на Горах, только не столь обширный. Тут же — резанные из дерева Дажбог, Перун, Велес и другие антские боги.

Прошлой осенью, когда город еще достраивался, но ставившиеся в первый черед стены были готовы, дозорные на башнях приметили вдоль всего левобережного окоема приближающееся славинское войско. Отбились в тот раз одними стрелами — стены помогли. Хорив со своими отроками рвался было переправиться через Истр — вдогон отставшим славинам. Но Воислав предостерег: заманят подалее и перебьют, уж надежнее оставаться за своими стенами.

Зима — непривычная: более дождей, нежели снега, — прошла спокойно. Что было недостроено — завершили. Ходили по мокрому снегу на зверя, добыли немало оленьего мяса, но на Горах охота была богаче — не сравнить.

Бывалые дружинники тосковали без жен, оставленных на Днепре. Отроки, впервые ушедшие в поход, скучали без дев. Хорив вспоминал Миланку, на прочих глядеть не желал. Увидятся ли хоть когда-нибудь? Порой хотелось вскочить на своего вороного, кликнуть за собой отроков и ускакать отсюда — к ней… Но нет, он никогда не оставит князя, он поклялся Дажбогом.

Четверых родственниц Белославы отдали в жены тысяцким, пятая не годилась — стара была. Иные дружинники, не утерпев, собирались порой целыми сотнями, во главе со своими сотенными, и — не спросясь тысяцких, не спросясь князя — ходили на ближайшие правобережные селения, умыкали дев и жен. Все чаще переправлялись через Истр на челнах, привозили с левобережья славинок — с ними хоть поговорить можно было для души, речь-то сходная… Славины набегали в ответ — приходилось то и дело отбиваться, укрываясь за стенами и частоколом. Воислав гневался на тысяцких, тысяцкие — на сотских, но тем гнев и кончался. Потому что сам Кий за такие дела особо не взыскивал. Знал, что иные ропщут: хорошо, мол, князю зимовать с теплой женой под боком. Думал, как быть иначе, советовался с многомудрым Гораздом, но так ничего и не надумали.