Путешествие дилетантов - Булат Окуджава

– Она сказала «ну и пусть», – послышался голос Мишки Берга, – это в каком же смысле?

– Это в том смысле, – засмеялся кудрявый Коко Тетенборн, – что Лавиничка, королевочка, считает происшедшее с нею пустяком…

Берг. Жаль, что у меня нет шпаги, я бы с наслаждением проткнул вас.

Тетенборн. Будто не вы в недавнем прошлом были вырваны из объятий рыжей горничной и брошены с раной в кусты, в лопухи, в грязь и смрад. Удивляюсь, как вас еще оттуда выгребли!

Берг. Если вы мне друг, помогите обмануть Калерию. Давайте выманим у нее ключи.

Тетенборн. Жульничество – не моя профессия. Это я предоставляю вам. Лично я предпочитаю выйти в сад и увести Лавинию через окно.

Берг. Так она с вами и пошла… Я умоляю вас действовать вместе. Не губите нашей дружбы…

Тетенборн. Дружбы, службы, дважды, жажды…

Берг. В конце концов, мне ничего не стоит прихлопнуть вас обыкновенным стулом…

Тетенборн. Это не по-джентльменски.

Берг. По-джентльменски, не по-джентльменски… Вы хотите, идиот, чтобы и эту увели?!

Тетенборн. Фу, какой крикун… неврастеничка… Я не хочу, чтобы девушка, которую я люблю всем сердцем, была предметом ваших обсуждений…

Берг. Вы ее любите?.. Эх вы… Он ее любит…

Тетенборн. Поставьте стул на место… Поставьте стул на место. Поставьте стул на место или… поставьте стул!

Берг. Вы ведь знаете, одно мое слово – и в обществе к вам уже не будут снисходительны.

Тетенборн. Никто не мешал вам брякаться на колени перед Румянцевой. Так не мешайте же и вы мне, черт возьми!

Берг. Чудовище! Ее maman имела со мной беседу! Все уже решено.

Тетенборн. Вы прощелыга, а у меня честные намерения, и если я не брякался в ножки, то это по сдержанности, а не по расчету… Поставьте стул на место!..

По невероятному грохоту, донесшемуся из окон, было понятно, что побоище началось, и не на шутку. Представляя, чем это может кончиться, Мятлев медленно двинулся вдоль дома, как вдруг из крайнего темного окна его окликнули.

– Неужели это вы? – нараспев удивилась Лавиния, невидимая во мраке. – А если бы меня не заперли и взяли на пикник, мы бы с вами разминулись?

– Я был на пикнике, – отрапортовал Мятлев, прислушиваясь к звукам борьбы.

– Какие шутки, – засмеялась она. – Вот уж не верится.

Побоище утихло, и вновь неясно загудели голоса.

– Кто же посадил вас на цепь? – спросил Мятлев.

– Вот какая странность, – сказала она, – меня из-за вас заперли, а те прекрасные, великодушные, достойные намеревались меня спасти… Вот бы вы меня спасли… Калерия закрылась с ключом в своей комнате, я читала, а они убивали друг друга… Как все перепуталось, не правда ли? Я не вижу вашего лица, вы, наверное, смеетесь надо мной…

– Как же это вас, такую сильную и храбрую, такого гордого господина ван Шонховена, смогли посадить на цепь? – спросил Мятлев, сильно подозревая, что в его шутке есть немалая доля печальной правды. – А меч-то ваш где?

– Что вы, – засмеялась Лавиния, – я и не думала спорить. Зачем это? Это ведь все капризы maman. Вы думаете, она и в самом деле хочет выдать меня за этого Берга? Что вы… Это они хотят, вбили себе в голову эдакое…

Внезапно из дверей дома вывалился Коко Тетенборн. Не обращая внимания на Мятлева, он крикнул Лавинии:

– Не плачьте, королевочка. Я убил его, – и исчез в переулке.

– Врет он! – крикнул Мишка Берг, высовываясь из освещенного окна. – Я слушаю, как вы любезничаете с князем… – Он высовывался почти по пояс, рискуя свалиться. Затем отступил на шаг в глубину комнаты, и пламя множества свечей озарило его. Сюртук на нем был изрядно смят, рукав почти оторван, по щеке расползлось темное пятно – то ли кровь, то ли грязь…

– Он весь в крови, – сказал Мятлев.

– Вот видите, – засмеялась она. – Разве maman может им меня доверить? Да никогда в жизни. А вы и в самом деле были на пикнике? Честное слово?.. Ха, какая прелесть! – И, помолчав, сказала: – Вас-то, например, нельзя запереть, а меня можно… Вот что ужасно.

В этот момент послышалось постукивание колес, цокот копыт, и давешние коляски остановились за оградой. Лавиния тотчас исчезла, и Мятлев, стараясь быть незамеченным, выскочил в переулок.

Его жизнь, особенно давние юношество и молодость, были полны событиями такого сорта, когда он, прижимая острые локти к бокам, улепетывал, спасался, задавал стрекача, смеясь наутро над собой и над своими преследователями, приобретая лучший сон, и хороший аппетит, и умение быть ироничным к себе самому. Как персонаж из мещанской драмы, как кавалер из рыцарского романа, он вдоволь порыдал, и пообтер руки о веревочные лестницы, и посбивал пятки, падая с крепостных стен. Но возраст, видимо, вот какая штука: он уже не позволяет смеяться над самим собой и сущие пустяки возводит во вселенские трагедии.

К чему же был весь этот несусветный вояж из Петербурга в Москву? Желание ли скрыться от страшной графини или надежда хоть как-нибудь облегчить участь малознакомого господина ван Шонховена?

Теперь в его сознании укоренились два господина ван Шонховена, вернее, один ван Шонховен, тот, давний, и Лавиния. Тот казался ему старым другом, затерявшимся в житейском море, эта – тонкошеей барышней, уже вкусившей от ярмарки тщеславия. Оставалось скорбеть об утрате.

Пожалуй, единственным приобретением, если не считать разнузданного поступка Коко Тетенборна и очередной пробоины в голове Мишки Берга, что уже не воспринималось как феномен, была несравненная госпожа Тучкова, эта гибкая полячка с каштановыми букольками, холодным сердцем и горячими губами, гусыня, притворяющаяся змеей, из тех любопытных созданий, глядя на которые невольно стараешься представить себе счастливого паучка, великодушно допущенного к ее объятиям и безнаказанно ускользающего от ее помыслов. Это было приобретение, о котором стоило поразмышлять на досуге, чтобы не разувериться окончательно в самом себе и придать себе бодрости перед предстоящим.

Едучи обратно в Петербург, Мятлев, к его собственному удивлению, не испытывал горечи, уныния, разочарования или иных расслабляющих чувств, лишь легкая скорбь о непонятной утрате, знакомая с детства, сопровождала его, как сестра.

Господа, то, что Мятлев иногда раздражал меня своими унынием и отрешенностью, это не секрет, но близкий человек тем и близок, что соприкасается с душой страдальца, а не судит со стороны с превосходством. «Помнишь ли труб…» Но эти заунывные слова он выкрикивал с улыбкой, вот как. Какая тайна!

33

За недолгий срок его отсутствия Петербург словно преобразился. Дом Мятлева был наводнен пестрыми конвертами с приглашениями, пожеланиями и прочей чертовщиной. Казалось, что черствое, расчетливое сердце Северной Пальмиры наконец растаяло и всем до князя стало дело, будто он уже не прежний изгой, а полноправный и обожаемый соплеменник.

Среди прочих писаний, к которым он остался равнодушным, мелькнуло и известное уже письмо Лавинии с изящным призывом о помощи, но, мелькнув, оно погасло тут же, как маленький парус неведомого корабля, идущего к чужим берегам.

Теряя, мы находим. О, так ли. И все-таки под ногами была земля (а все происходящее происходит на ней), и снова горели свечи, и афоризмы великих оставляли надежду, и дом разрушался достаточно медленно, позволяя не очень торопиться. Однако ощущения этих добрых предзнаменований хватило, к сожалению, на короткое время, покуда еще свежи были грустные воспоминания о нелепой поездке, и в сравнении с ними Петербург казался обетованной землей. Сначала, как ни в чем не бывало, явилась Наталья. Ее разгоряченное, полное праздничного вдохновения лицо было неотразимо. «Я хочу, чтобы вы были счастливы!..», «Вы счастливы со мной, не правда ли?..», «Какое счастье, что мы встретились!..», «Теперь вы можете заниматься своими глупостями, а уж я позабочусь об остальном…», «Я хочу, чтобы вы позабыли о своем прошлом, тогда вам сразу же станет легче…».

И он пошел ей навстречу, словно это было единственное живое существо в одряхлевшем и распадающемся мире, так трогательно завоевывающее право на одиночку с вытянутым лицом и в очках, так трогательно наивно, так обстоятельно и без притворства. Вновь все вокруг запенилось, и заклокотало, и закружилось. Все опасения и недобрые предчувствия отступили в тень. Ее прекрасное лицо то отдалялось, то приближалось, покуда она рассказывала городские новости, не скрывая радости от лицезрения его. Ее маленький подбородок изящно рассекал воздух, и в нем уже не замечались былые печальные изъяны. Вишневая бархатная мантилья, отделанная черными кружевами, облегала ее безукоризненный бюст, и благотворный жар, исходящий от графини, ощущался на расстоянии. «Ваше прошлое делает вас больным и отрешенным, я хочу избавить вас от него, вы слышите?..», «Вы верите, что будете счастливы со мной?..», «Вы рады, что у вас будет маленький князь?..», «Признаться, я немного побаиваюсь, но мне сказали, что мне нечего опасаться, потому что у меня, мне сказали, все так устроено, – она покраснела, коснувшись своего бедра, – что я могу не волноваться, что, мол, я создана для материнства… Вы представляете?».