Трое в лодке, не считая собаки - Джером Джером

Начинал он блистательно — страстной, глубокой, воинственной нотой, которая просто воодушевляла вас. Но потом он все больше и больше катился в пиано, и последний куплет обычно погибал в середине, агонизируя в бульканье и шипении.

Надо обладать завидным здоровьем, чтобы играть на волынке.

Юный Джефферсон сумел выучить на этой волынке только одну песенку; но я никогда не слышал каких-нибудь жалоб на бедность его репертуара — ни одной. Это была, по его словам, мелодия «То Кэмпбеллы идут, ура, ура!» — хотя отец уверял, что это «Колокольчики Шотландии»[55]. Что же это было такое, никто не знал, но все соглашались, что нечто шотландское в мелодии есть.

Гостям разрешалось отгадывать трижды, причем большинство каждый раз называли разное.

После ужина Гаррис стал невыносим; видимо, рагу повредило ему — он не привык жить на широкую ногу. Поэтому мы с Джорджем оставили его в лодке и пошли послоняться по Хенли. Гаррис сказал, что выпьет стакан виски, выкурит трубку и приготовит все для ночлега. Мы условились, что когда вернемся ему покричим, а он подгребет с острова и заберет нас.

— Только смотри не усни, старина, — сказали мы на прощание.

— Можете не волноваться. Пока это рагу действует, я не усну, — проворчал он, отгребая назад в сторону.

В Хенли готовились к гребным гонкам, и там царило оживление. Мы встретили кучу знакомых, и в их приятном обществе время пронеслось быстро; было уже почти одиннадцать, когда мы собрались в обратный четырехмильный путь «домой» (как к этому времени мы стали называть наше маленькое суденышко).

Стояла унылая холодная ночь, моросил дождь, и пока мы тащились по темным молчаливым полям, тихонько переговариваясь и совещаясь не заблудились ли, нам представлялась уютная лодка — струйки яркого света сквозь плотно натянутую парусину, и Гаррис, и Монморанси, и виски — и нам ужасно хотелось побыстрей в ней оказаться.

Нам представлялось как мы влезаем внутрь, усталые и голодные, и как наша старая дорогая лодка, такая уютная, такая теплая, такая радостная, сверкает подобно огромному светляку, на мрачной реке, под расплывчатой сенью листвы. Нам виделось как мы сидим за ужином, жуем холодное мясо и передаем друг другу ломти хлеба; нам слышалось бодрое звяканье ножей и веселые голоса, которые, заполнив наше жилище, вырываются в ночную тьму. И мы торопились, чтобы воплотить эти образы в действительность.

Наконец мы выбрались на бечевник и были ужасно рады, потому что до сих пор не знали наверняка куда идем — к реке или наоборот; а когда вы устали и хотите в кровать, такая неопределенность доставляет мучения. Когда мы прошли Шиплейк, пробило без четверти полночь, и тут Джордж задумчиво произнес:

— Кстати… Ты случайно не помнишь, что это был за остров?

— Нет, — ответил я, также впадая в задумчивость. — Не помню. А сколько их было вообще?

— Только четыре. Все будет в порядке… Если только он не уснул.

— А если уснул? — предположил я, но такой ход мыслей мы придержали.

Поравнявшись с первым островом, мы закричали, но ответа не последовало. Тогда мы пошли ко второму, повторили попытку и получили точно такой же результат.

— А, вспомнил! — воскликнул Джордж. — Это был третий.

В надежде мы бросились к третьему острову и заорали.

Никакого ответа!

Дело принимало серьезный оборот. Было уже за полночь. Гостиницы в Шиплейке и Хенли были битком. Не могли же мы шататься среди ночи по округе и ломиться в дома и коттеджи с вопросом «не сдадут ли нам комнату». Джордж предложил вернуться в Хенли, напасть на полисмена и заручиться, таким образом, ночевкой в участке. Но здесь возникло сомнение: «А если он не захочет нас забрать и просто даст сдачи?».

Не могли же мы всю ночь драться с полицией. Кроме того, мы побоялись пересолить и загудеть на шесть месяцев.

В отчаянии мы побрели туда, где, как нам казалось во мраке, находился четвертый остров. Но результат был не лучше. Дождь полил еще сильнее и, видимо, собирался лить дальше. Мы вымокли до костей, продрогли и пали духом. Мы начали переживать, а четыре ли там вообще было острова, или больше? А находимся ли мы вообще рядом, или хотя бы в радиусе одной мили от нужного места? Или вообще в другой части реки? В темноте ведь все такое странное и незнакомое. Мы начали понимать, как жутко детям в лесу, когда они потеряются.

И вот, когда мы уже потеряли всякую надежду… Да, да, я знаю: как раз в этот момент в романах и повестях все и случается. Но я ничего не могу поделать. Приступая к этой книге, я твердо решил строго придерживаться истины во всем; я этому не изменю даже если придется привлекать для этого затасканные обороты.

В общем, это случилось, когда мы уже потеряли всякую надежду, я так и обязан об этом сказать. Как раз когда мы уже потеряли всякую надежду, я вдруг заметил, чуть ниже, некое странное таинственное мерцание, среди деревьев, на противоположном берегу. Сначала я подумал, что это были духи (свет был такой призрачный и таинственный). В следующий миг меня осенило, что это была наша лодка, и я огласил воды таким пронзительным воплем, что сама Ночь, вероятно, вздрогнула на своем ложе.

С минуту мы, затаив дыхание, ждали, и вот — о! божественная музыка ночи! — до нас донесся ответный лай Монморанси. Мы подняли дикий рев, от которого пробудились бы Семеро Спящих[56] (кстати, никогда не мог понять, почему чтобы разбудить семерых, требуется больше шума чем одному) — и через, как нам оно показалось, час (на самом деле, я думаю, минут через пять) мы увидели залитую светом лодку, едва ползущую к нам во мраке, и услышали сонный голос Гарриса, который спрашивал где мы.

С Гаррисом творилось нечто необъяснимо странное. Это было совсем не похоже на просто усталость. Он подвел лодку к берегу в таком месте, где нам было положительно невозможно в нее забраться — и тут же уснул. Потребовалась чудовищная порция проклятий и воплей, чтобы снова его разбудить и кое-как прочистить мозги. В конце концов нам это удалось и мы благополучно попали на борт.

Вид у Гарриса был плачевный; мы заметили это едва очутившись в лодке. Так должен выглядеть человек, переживший тяжелое потрясение. Мы спросили у него что случилось. Он сказал:

— Лебеди.

Похоже, мы зашвартовались неподалеку от гнезда лебедей, и вскоре после того как мы с Джорджем ушли, вернулась лебедиха и подняла дебош. Гаррис прогнал ее; она удалилась и привела своего благоверного. Гаррис сказал, что ему пришлось выдержать с этой четой настоящую битву, но в конце концов талант и отвага одержали победу, и он обратил их в бегство.