Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

мы застыли на месте как заколдованные. Та женщина показалась нам безумной. То же самое случилось, когда мы увидели детей, сгребавших мусор в палисаднике. Это было настолько немыслимо, что мы рассказывали об этом другим как о каком-то чуде. А однажды днем мы оказались в нетронутом бомбами пригороде. Люди сидели на своих балконах и пили кофе. Это было похоже на сцену фантастического фильма, ибо такого просто не могло быть. Не могу выразить, какое непомерное напряжение ума потребовалось, чтобы понять — мы просто смотрим на это иное поведение извращенным взглядом, и мы еще раз ужаснулись самим себе.

В первой половине дня вторника мы узнали, что потеряли все. Мизи отправилась в канцелярию бургомистра за продуктовыми карточками, так как ожидавшаяся почта из Гамбурга не пришла. Там она встретила солдата, проживавшего в нашем квартале и искавшего в Машене свою семью, бежавшую туда из города. Он и сказал Мизи, что дома, где находилась наша квартира, больше нет. Мизи ходила в магистрат одна, я сел в саду с книгой и пытался читать. Остановившись у калитки, Мизи сказала: ну вот и все. Больше она не сказала ничего, да и потом мы немного об этом говорили. Мы вели себя так, словно все это было нам давно известно. Дорога от бургомистра до нашего домика занимала полчаса. Сегодня я спрашиваю себя, о чем думала Мизи в течение этих тридцати минут, и мне стало страшно от мысли о том, что все это время она была одна.

Мы решили в среду ехать в Гамбург. Но ночью состоялся еще один налет, и мы отложили возвращение на четверг. Потом с четверга на пятницу, я уже не помню, по какой причине. Да, а в ночь на пятницу была новая бомбежка, и мы отказались от поездки и в пятницу. Только в субботу мы наконец собрались с духом. Между прочим, доехать до Гамбурга было не так-то легко. Поезда не ходили. Среди населения начали расползаться дикие слухи: говорили, что в городе разразилась эпидемия и на мост через Эльбу никого не пускают. Циркулировали и слухи противоположные: говорили, что из Гамбурга невозможно выбраться, потому что весь транспорт сразу реквизируют на аварийно-спасательные работы. Ни то ни другое не соответствовало действительности или соответствовало лишь наполовину. Но было в этих слухах, видимо, и зерно истины, ибо те немногие официальные объявления, поступавшие из Гамбурга, были полны противоречий. Но на самом деле все это был лишь предлог, проявление своего рода малодушного нежелания посмотреть в лицо судьбе, и мы пользовались любым поводом, чтобы как можно дольше оттягивать этот момент. Все это короткое время мы старались вести себя так, будто ничего не произошло. Мы говорили: каждый день, каждый час — это наш выигрыш, который уже никогда больше не выпадет на нашу долю. Но как же тяжело было поддерживать эту иллюзию, и каждые пять минут она прорывалась тяжелыми вздохами. Ничто не могло избавить от неотвязной мысли о необходимости возвращаться в Гамбург. Если бы тогда мы спросили себя, о чем мы все время думали, то, вероятно, искренне ответили бы, что все наши помыслы были заняты пустяковыми обстоятельствами обыденной жизни. Мы не думали о том, о чем, наверное, нам следовало думать — о чем-то по-настоящему важном, ценном, незаменимом; для нас тогда это почти не играло никакой роли; казалось, это было прочно забыто. Среди несущественных вещей были и такие, какими нам пришлось заниматься непосредственно перед самым отъездом. Например, шезлонг с балкона. В предыдущее воскресенье мы собственноручно притащили его вместе с матерчатым тентом. Не знаю, как часто, задумавшись, мы наталкивались на этот шезлонг и застывали на месте. Думаю, что тогда он представлял для нас самую большую опасность, ибо, споткнувшись об него, мы рисковали упасть с балкона.

После получения известий о результатах бомбежек мы автоматически и сразу превратились в беженцев, и неважно, что судьбе было угодно, чтобы мы бежали из города за пару дней до катастрофы. Хотели мы того или нет, но нам предстояло отправиться к таким же, как мы, и мы даже испытывали какой-то страх перед другими. Между тем среди беженцев преобладали абсолютно простые люди, но никто не придавал этому значения; общая судьба уравняла всех. Никто не говорил, что вот он-то потерял больше других — во всяком случае, в те первые дни. Люди пока ничего не взвешивали и не оценивали; речь шла о потере чего-то незаменимого, а все, что можно выразить в числах, можно заменить и восстановить. Но неповторимое произведение искусства, или выцветшая фотография, или старая кукла из детства — какое отношение все это имеет к числам? Эти вещи жили жизнью, которую в них вдохнули мы, ибо мы когда-то обратили на них свою благосклонность; они впитали наше тепло и благодарно его хранили, чтобы в тяжелые и трудные часы поделиться им уже с нами. Мы были в ответе за них, они могли умереть только вместе с нами. А теперь они остались по ту сторону пропасти, в огне, и умоляюще взывали к нам: не оставляйте нас! Мы знали это, мы слышали их отчаянный зов и не осмеливались произносить их имена, потому что иначе скорбь потрясла бы нас до основания нашего бытия. Мы даже не имели права искать их. Мы воображали, что голоса их станут тише по мере того, как огонь будет отдаляться от нас, но они не простили нам предательства. Если бы мы тогда догадывались, что эта мука будет становиться горше с каждой неделей, что мы будем с каждым днем говорить все тише, что голос наш часто будет предательски дрожать в середине фразы, то мы сочли бы за счастье умереть вместе с ними. Ах, как часто приходится сегодня слышать эту фразу!

Самым опасным было словосочетание «если бы». Требовалась сверхъестественная, просто патологическая бдительность, чтобы ненароком не произнести «если бы». Однажды мне случилось проходить мимо двух женщин, сидевших спиной ко мне у придорожного кювета. Это была бабушка со своей взрослой дочерью; кажется, у их ног играли двое маленьких детей. Я слышал только слова старухи: я всегда говорила, что, если бы ты… и в ответ ее дочь взвыла, как смертельно раненный зверь. И если сегодня кто-нибудь в своей речи случайно оказывается в опасной близости от рокового «если бы», то собеседник тотчас предостерегает его — резко или просительно — от этой опрометчивости. Бывает, что говорящий замечает это и сам и резко обрывает