Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили

В Италии он заговорил по-русски. Итальянский язык Филипп, оказывается, уже знал. Слышал ведь в Ницце, а потом все как-то само собой, очень легко. Мсье Киселев тут же забросил свой ужасный французский с оскорбляющим ухо акцентом и говорил только по-русски. Он обращался к официантам по-русски – принесите нам, пожалуйста… Пер-фа-во-ре… Филипп стал переводчиком, не только шофером.

“Вы знаете, я уже столько лет не говорю по-русски! Лишь в детстве, с маменькой. Я вам признателен от всей души! Ах, если бы меня учили языкам с малых лет, как Набокова! О нет, Набоков – не только “Лолита”, я вам расскажу…”

Но ведь мсье Киселев не искал встреч с русскими. Обходил их стороной, если видел где-нибудь на пляже или на вокзале. Странная у него была ностальгия. В каждом городе, в каждой деревушке, где они останавливались, он вдруг исчезал на пару часов, на полдня. Шел на кладбище, искал русские могилы. Покупал цветы по дороге и почти всегда находил, кому их отдать. Он любил их мертвыми, что ли?

Мсье Киселев не сразу стал рассказывать про это Филиппу, все было не сразу, они ведь уезжали на одно лето, а провели вместе шестнадцать лет. В дружбе, как и в любви, поспешишь – спугнешь. “Я всегда смотрю на дату рождения. Я думаю – а вдруг я мог знать его, что если наши дачи были рядом? Моя мамочка водила меня к ним в гости. Может быть? Нас всех словно взрывом разбросало. Вы знаете, Филипп, я все чаще вижу могилы моих ровесников”.

Мсье Киселев никогда не мог назвать Филиппа на “ты”. Только однажды, в письме. И никогда не сказал ему при жизни – я счастлив. А ведь был! Катенька научила Филиппа этому слову, щастье. Филипп не умел читать по-русски, он не умел читать ни на одном языке, кроме родного французского, хотя говорить – пожалуйста, тут же, прямо в аэропорту. Его русский был вычурным, деланым и устаревшим. “Вы говорите как старик!” – воскликнула Катенька. Разве мсье Киселев – старик? Тогда может быть. Их язык приказал долго жить. Умер, ищите на кладбище. И еще мсье Киселев написал в том единственном письме, поздравительном и посмертном: “ Ты – моя самая сильная, моя единственная в жизни любовь”. Они часто смеялись вдвоем над этим словом. Филипп знал его на всех языках. Женщинам нужно вручить слово “любовь”, как пароль. Сразу выдадут ключ к двери. Прочти еще раз, Катенька, как там написано? Слезы подступили к глазам. Да, мсье Киселев, да.

Он бы не уехал, если бы мать была жива. Он бы не оставил ее в тишине. Мать выносила стол во двор с самого начала лета и там принимала гостей. Чай с вареньем, вишневое с косточками. В Ницце было полно старых русских, они научили всех пить чай. Обожала гостей! Есть с кем поговорить. Но соседи заходили редко. Сдалась им эта обедневшая богачка. Не знает, с какой стороны к корове подойти. Что, разве молоко не лучше чая? Отец посылал в ее дом молоко, до войны и после войны. Говорят, их семья снимала раньше весь дом, а сейчас только флигель. Потом он обзавелся первой лошадкой. Заплетал ее хвост в косу. Сам стал развозить молоко. Мать играла на рояле и пела. Запрокидывала белокурую голову, песня вылетала в окно, как дым. Это же надо, каждый раз, как он подъезжал! Отец ведь не знал, что он красавец, ему никто не сказал. Он тоже жил в тишине. Она бросалась к роялю, когда слышала звон бидонов, издалека. В ее песне все слова были о любви. Пароль. Ключ. Соломинки застревали в ее белокурых волосах. Его огромное белое тело, скрывавшееся под грубой одеждой, как партизан от врага. Шрамы. Происхождение шрамов неизвестно, неизвестно до сих пор. Запах деревни. Навоза, грубо говоря. К концу лета дорога стала виться вниз, как с горы. А не побежишь. Свернувшись калачиком, там, где-то внутри, – Филипп.

“Почему бы и не жениться, – подумал про себя отец, – самое время!” Ничего не сказал вслух, кивнул головой, когда ее родители осторожно завели разговор. Спешил к своей корове, утром рано вставать. Крестьянин, что с него взять.

Мать не дожила до общения с сыном. Может, и вышло бы что-то, как знать? Он мало говорил до четырнадцати лет, почти как отец. Дети смеялись над ним. Это потом, много времени спустя, очень осторожно, на своем старомодном русском, мсье Киселев, бывший певец, предложил ему: “Распределите вдох и выдох. Говорите по слогам”. В четырнадцать он все еще заикался, но дети перестали смеяться. Ему никто не объяснил почему, и он не узнал от них, что красавец, да и зачем? Он уже знал пароль. Ключ. Выходил, пошатываясь, ночью с чужих сеновалов. Фонарей не было. Шел домой по луне. Любовь, любовь, завтра рано вставать. У него было то же огромное белое тело, что и у отца, только без шрамов, как без памяти о прошлом. Прошло очень много лет, пока он повторил за своей любимой незнакомое русское слово, разбив его на части, – щастье. Так много хотелось выразить, что не хватало слов. Вот только мать не дожила.

Через год он вернулся в свою деревню под Ниццей, нужно было объявить отцу. Мсье Киселев не поехал, сослался на дела. Какие у него могли быть дела? Наверное, пошел на кладбище или на воскресный базар, он больше никуда один не ходил. Филипп вел широкую машину по узкой дороге и думал про себя – а когда же мсье Киселев встретится с отцом? Нельзя же не встретиться – это мой отец! И что делать, если отец против? Он вез подарки отцу – шарф и носки из тонкой шерсти, мсье Киселев сам выбирал. Филипп еще плохо знал мсье Киселева, даже через год общения. Ни один из них не спешил навстречу другому. Один потому, что не знал как, а другой – именно потому, что знал. Поспешишь – спугнешь.

Он нашел отца за сараем. Косил траву, как всегда. Будто и не останавливался с тех пор, как Филипп уехал. Отец издали поднял руку – узнал. Не подошел и не остановился – может, злился, а на что? Филипп сел на землю рядом с отцовским бидоном и стал ждать. Ох, жаркое лето! Еще весело, но дорога уже ведет вниз. Как жизнь женщины после сорока. Самое время. Отец наконец подошел молча. Протянул руку – за бидоном с водой. Филипп подал. Отец никогда не пил молоко, никто в деревне не пил, только дети.

Он сказал отцу, заикаясь сильнее от волнения, что мсье Киселев посылает его учиться в Париж. Это три-четыре года, а то и все пять. Отец показал ему жестом – лей на руки! Потом подставил бурую шею. Филипп удивленно смотрел на него – их кожа не загорала, хоть спи на солнце круглые сутки. Чуть покраснеет, и пройдет. Отец выпрямился. Его брови поползли вверх, раскрывая складки у глаз. Вот где она пряталась, как партизан, белая кожа, – в глубине морщин. Вжик, как косой, – отец дал Филиппу в ухо. Уложил на землю, но не убил. Постоял над ним, посмотрел, как тот приходит в себя. И не спросил – почему же ты не писал, сынок, целый год? Хорошо, что мсье Киселев не приехал. Носочки с шарфиком из тонкой шерсти.

На следующий день нотариус сам пришел к отцу в дом. Переступил порог своей единственной ногой. Если у человека осталась всего одна нога, она не может не быть счастливой. Отец задохнулся от радости. Боже мой, целую корову! Самое время! Прочтите еще раз, как там написано? Мсье Киселев покупал ему корову! И еще давал деньги, чтоб он нанял себе подмогу. Не нужна ему подмога! Отец будто знал, что доживет до девяноста шести. От мальчишки все равно не было никакой пользы! Он с детства сбегал в Ниццу и работал там на подхвате в каких-то ресторанах. Даже хорошо, что он уезжает. Лишний рот.

“Вы согласны?” – зачем-то спросил одноногий нотариус. Отец молчал. Счастье. Слезы подступили к глазам. Боже мой, целую корову! Он кивнул.

Нет, не вышло с учебой. Не всем дано. От книг взрывалась голова. Хоть кричи. Ну что языки? Ему пришлось потом встречать массу людей, которые говорили на нескольких языках, а образования не имели. Иногда среди них попадались круглые идиоты или душевнобольные. Однажды он встретил водопроводчика, который очень сносно говорил на шести языках. “Где-вы-у-чи-лись?” – спросил Филипп. “Нигде! – рассмеялся водопроводчик. – Я работал в эмигрантском районе, я от них подхватил. В каждом доме хоть раз в жизни забивает унитаз”. И повторил эту фразу на шести языках.

Мсье Киселев растерялся. “Филипп, вам двадцать лет, ваша жизнь только начинается. Что делать?” Мсье Киселев был уверен, что человеку всегда нужно что-то делать. Дело – знак равенства – счастье. Нельзя же ждать и смотреть, мы не на пляже. Он бросил на Филиппа армию репетиторов. “Да что писать, он у вас говорить едва умеет!” Собирай большой чемодан. Самое время.

“Я-до-мой-не-по-е-ду!” – объявил Филипп. И, наверное, что-то добавил – все, что смог, про отца. Что-то про коров, и про сено, и про навоз. Убьет ведь однажды, как того быка. Филипп сбегал из дома, еще когда мать была жива. Он не хотел жить в молчании, в вечной тишине. Не отсюда ли неудержимая тяга к перемене мест? Мсье Киселев набрал воздух в легкие. В комнате стало нечем дышать, все вобрал. Никогда они больше не ссорились, только тогда, в последний раз. “Да как вы смеете!.. шесть фрицев!.. он за нас за всех жизнью рисковал!.. слава ему, герою, слава!.. я ему во веки веков благодарен…” Будто мсье Киселев знал, что отец будет сидеть молча у его постели, когда он будет умирать. Будет хоронить его плача. Будто знал.