Луна над рекой Сицзян - Хань Шаогун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А ведь Чанкэ прослыл местным интеллектуалом, этаким литературным корифеем, мастером пера. Он часто писал лозунги для различных празднеств, поэтому и в этот раз дядюшка Минеи обратился к нему с просьбой подготовить траурные полотнища для поминальной церемонии.
Чанкэ сокрушённо охнул, так тихо, что звук был едва различим.
— Ты слушаешь меня? — Минси не дождался ответа.
— Что писать-то? — очнулся Чанкэ.
— Что обычно пишут в таких случаях, то и пиши, подумай на досуге.
— Праздник-то будет где всегда?
Ещё не договорив, Чанкэ понял свою ошибку, душа его от страха ушла в пятки. Ой, мамочки, что же он такое сказал, назвал траурное собрание праздником! Ведь чувствовал, что нужно выразиться по-иному, да только язык его весь словно окостенел и крамольные слова всё-таки вырвались наружу.
— То есть я хотел сказать «праздник», а не «прощание», — поспешно начал он, пытаясь исправиться. Но чем дальше, тем бледнее от ужаса делалось его лицо. Он снова оговорился и с силой прикусил язык. Однако поздно. Преступное слово было сказано. Ему конец.
В глазах у Чанкэ потемнело.
— Ты что сказал? — Минеи нахмурился и пристально посмотрел на него. Чанкэ с упавшим сердцем понял, что Минеи заметил и его оговорку, и то, что он, Чанкэ, понял, что Минси её заметил. Кроме того, две женщины, колотившие бельё у пруда, хоть и не смотрели в их сторону, тоже могли расслышать его слова.
— У тебя огоньку не найдётся? — Минси чиркнул спичкой, закурил папироску и ушёл, винтовка на его спине качалась в такт шагам.
Со дня кончины Вождя секретарь постоянно носил её с собой, словно готовился к войне, настороженно косился на пролетающие в небе самолёты, гадая, не упадёт ли ему на голову авиабомбой третья мировая война. Его испещрённая ржавыми пятнами «Арисака»[35] не была заряжена, но служила суровым предупреждением всем лжескорбящим.
Весь день Чанкэ трясло от страха.
Где-то на околице залаяла собака, и он сразу вообразил, что уездная полиция уже пришла по его душу. Потом, правда, он узнал, что виновником шума был перекупщик, завернувший в их деревушку. На участке кто-то сучил соломенный жгут, и Чанкэ воочию увидел, как его вяжут этим самым жгутом. Впоследствии он выяснил, что верёвка предназначалась для запрягания быка. «Бах!» — неожиданно прогрохотало позади него, и он так перепугался, что чуть не обмочил штаны. Продолжения, однако, не последовало, и он воровато осмотрелся. Вопреки его опасениям за его спиной не обнаружилось ни Минси с ружьём наперевес, ни разгневанной революционно настроенной толпы. Зато обнаружились поросёнок, с энтузиазмом роющий носом землю, и разбитая мотыга, должно быть, опрокинутая им же. В эту минуту кровь прилила к голове Чанкэ, он почувствовал безудержный гнев и только одно желание — выплеснуть из себя это чувство, поэтому схватил ножницы и набросился на поросёнка. Тот некоторое время таращил глаза, пока на его заду вздувался кровяной пузырь, а потом внезапно принял боевую стойку, издал пронзительный визг и, не боясь опасности, мокрым рылом ткнул Чанкэ прямо в лицо, перескочив через его плечо. От этого Чанкэ совсем озверел. Он попытался схватить поросёнка, но не смог ухватиться за его хвост, а потому бежал за ним до самого пруда, где ему удалось наконец всадить ножницы в свиной окорок. Итог можно себе легко представить: владелец поросёнка закатил Чанкэ скандал. Сначала они ругали друг друга самыми ядовитыми словами, потом — самыми грязными, не забыв упомянуть всех предков до десятого колена. Односельчане очень удивились, редко им случалось видеть такого Чанкэ.
Минси был на собрании, поэтому не застал этой сцены.
Когда он возвратился в деревню, глаза его были красными, а голос — хриплым. Очевидно, он снова плакал на собрании. Это заставило Чанкэ ещё больше устыдиться. Страх вернулся. Минеи созвал народ перед гончарней, чтобы сделать объявление. К счастью, он пока не разоблачил реакционных слов Чанкэ, как и не объявил о начале новой мировой войны. Вместо этого он сообщил, что во время революции Вождь бывал в их деревне, поэтому в день похорон всем нужно будет «воспеть его память», для чего начальство пришлёт людей «осветить телевидением». Чанкэ знал, что вместо «воспеть» следовало бы сказать «почтить», а вместо «осветить телевидением» — просто «с телевидения», но не посмел поправить секретаря.
Минси добавил, что сельчане должны будут хорошенько выплакаться в день похорон, так сказать, с чувством. Жена Бэньшаня была лучшей плакальщицей, но, к сожалению, живот имела такой большой, что он в телевизор не уместился бы, поэтому решили обойтись без неё. Ответственными за мероприятие назначили жён Чанглана, Дэху и Санти. Все они родились в крайней нищете, во времена марионеточного правительства[36] не могли себе позволить даже ватных штанов и знать не знали, как выглядят бумажные деньги. Кому как не им было уметь плакать!
Чанкэ уставился на тёмное дуло секретарского ружья, сердце бешено забилось в ожидании, когда тот упомянет его утреннюю оплошность.
— На этом всё, — объявил Минси, даже не взглянув на него. — И верните на место кирпичи! — Он знал, что селяне частенько таскали домой кирпичи из гончарни.
Это было немного странно. Минси решил дождаться, пока Чанкэ закончит писать траурные полотнища, и только потом разобраться с ним или всё-таки не расслышал его оговорку?
— Я же просил не трогать кирпичи! — гаркнул Минси.
Чанкэ опустил голову и действительно увидел кирпич у себя в руках. Мамочки! Он никогда не осмеливался украсть и травинку с поля. Вот только сейчас чем больше он противился чему-либо, тем с большей вероятностью это делал. Кажется, его мозг совершенно расплавился от напряжения. Чанкэ поспешно вернул кирпич на место, перевёл дух, моргнул и, убедившись, что в руках ничего нет, тихо ушёл.
Люди в деревне жили низкорослые, один только Чанкэ уродился таким высоким, что
