Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии. - Жак Рубо

Но не будем слишком увлекаться описанием этой идиллической местности (недолго ей еще такою оставаться) и перенесемся мысленно на угол улицы Отцов-Скоромников и улицы Закавычек: правый угол, если встать спиной к скверу, как мы стоим сейчас.

Что значит «мы»?

Под «мы» я подразумеваю:

а) Вас, дорогой мой Читатель: там есть место только для одного из огромной массы моих дорогих будущих читателей. Извините, что я выбрал лишь одного из вас, но разве вы могли бы все одновременно поместиться на углу улицы Закавычек? Она же такая узенькая! Во времена моей шальной юности (имеется в виду моя юность как Автора, сам я к тому времени уже достиг весьма солидного возраста), когда я делал первые шаги на славном, но нелегком пути романиста, я взвалил на себя обузу — Рассказчика. Это было сделано не оригинальности ради, не из любви к модернизму — поверьте, мне чужды такие пристрастия. Мною руководили щепетильность и скромность. Я хотел сделаться незаметным, скрыться за спинами моих персонажей, чтобы не смущать их, чтобы они чувствовали себя свободными. Пусть события развиваются сами собой, во всей их подлинности. Я всегда рассказываю только о подлинных событиях, потому что ужасно не люблю выдумывать, а врать не умею. Но в моем первом романе случилось вот что: Рассказчик, которому я неосмотрительно позволил говорить от первого лица, как делают все рассказчики, вошел во вкус. Сначала он сказал «я», потом стал говорить «Я», затем «Я, я, я» и наконец «Я!» А мне даже слово вставить не давал. По мере того как роман продвигался к блистательно неожиданному финалу, выяснилось, что это человек невиданной наглости и непомерных претензий. Он то и дело вмешивался и опровергал сказанное мной, утверждая, будто ему лучше знать, что происходит. Он изменял ход событий, чтобы играть в них эффектную роль. И в итоге даже опубликовал собственную версию этой истории, а меня обвинил в ошибках, пропусках, искажении фактов и плагиате! Я решил обойтись без его услуг и избавиться от него как от Рассказчика. Но только как от Рассказчика. На этих страницах вы увидите его в качестве персонажа, и, уверяю вас, он получит по заслугам;

б) Себя. Вот почему в начале этой леденящей душу истории мы стоим на углу улицы Закавычек вдвоем, а не втроем (кстати, как говорят англичане, two is company, three is a crowd: двое — это компания, а трое — это уже толпа).

Итак, перенесемся мысленно на разогретый за день тротуар. Замрем на мгновение, недвижные, невидимые и неслышные в необъятной ночной тишине под весенней луной. Невидимые, молчаливые, но зоркие и объединенные общей целью. (Если «я» — это некто Иной, то это не кто Иной, как ты, Читатель, ближний мой, брат мой.) Перенесемся мысленно на тротуар улицы Закавычек, пройдем по этой узкой улице метров десять, наберем (мысленно) код ПЛ 317. Толкнем тяжелую дверь. Пройдем через двор, проникнем в сад. Остановимся на минуту и посмотрим на маленький трехэтажный домик, стоящий в глубине сада. Здесь проживает с семьей отец Синуль, органист в церкви Святой Гудулы. Но в данный момент семья отсутствует. С началом весенних каникул мадам Синуль уехала к родителям; Арманс и Жюли развлекаются, каждая в своей цветовой гамме. Сын Синуля, Марк, играет на виоле да гамба в Японии. Дома только отец Синуль. Он храпит.

В глубокой ночной тиши в доме Синулей кто-то пошевелился. (Внимание: речь идет не об отце Синуле. Отец Синуль спит и храпит — в отличие от экс-президента Соединенных Штатов Джералда Форда, он может делать эти два дела одновременно.) Тем не менее некто в доме Синулей все же проснулся, потянулся, встряхнулся, поднялся, открыл дверь и вышел в сад. Прогуливаясь по залитому лунным светом саду, некто обнюхал розовые кусты, прошелся взад-вперед, зевнул, пукнул и опять зевнул. В листве липы запел соловей. Патруль из шести муравьев (под командованием пятиногого лейтенанта-инвалида, личный номер 615243) пересек обсаженную гелиотропами дорожку в направлении малинника. Некто (тот, о ком мы говорим) обошел кругом весь сад. Калитка была открыта. На минуту он задумался (в дальнейшем, кроме особо оговоренных случаев, до конца главы некто будет обозначен словом «он»), затем, пожав плечами (как бы желая сказать: «а почему бы и нет, собственно?»), прошел через двор. Дверь на улицу тоже оказалась открытой.

(Но кто же оставил ее открытой, кто так дерзко пренебрег важнейшими правилами поведения в большом городе, не говоря уж об элементарной осторожности? Кто, я вас спрашиваю? Это сделали вы, дорогой Читатель, когда я шел впереди, показывая вам дорогу. И вы же оставили открытой калитку в сад. Это вы, Читатель, совершили поступки, которые привели к ужасным, роковым последствиям, не забывайте, это были вы!)

Перед большой, тяжелой дверью, отделявшей двор от улицы, он снова задумался, на сей раз подольше. Он не ожидал, что дверь будет открыта. Он зашел так далеко, не рассчитывая на это. Улица с ее манящими тайнами была совсем рядом: запахи улицы, сквер, кусты — все это неудержимо влекло его. Но в то же время он боялся. Смешно сказать, но он боялся кота. Не всех котов вообще, а одного-единственного, совершенно конкретного кота. Этот кот был властелином сквера в истории, которая предшествует нашей (вы, конечно, уже заметили, что всякой истории обязательно предшествует какая-нибудь другая история, вот почему истории так трудно рассказывать); а наша история, соответственно, является продолжением предыдущей. Звали кота Александр Владимирович. Правда, грозный Александр Владимирович уже много месяцев как не появлялся в здешних краях. Он исчез после церемонии в честь переименования улицы — когда отрезку улицы Закавычек, огибавшему сквер Отцов-Скоромников, присвоили имя аббата Миня, и новая улица глядела на старую, как воплощенное в асфальте угрызение совести. Он знал, что кот исчез, и все же боялся. Но искушение оказалось сильнее страха. Он вышел на улицу и скоро очутился в сквере: он был один, он был свободен.

В это мгновение зазвонил колокол Святой Гудулы. Он остановился и стал считать на пальцах долгие и величавые удары колокола, которые пронизывали тишину, луну и ночь. В прошлый раз колокол звонил в одиннадцать часов. Он насчитал тогда одиннадцать ударов (он любил и замечательно умел считать удары колокола). А теперь он с легкой дрожью удовольствия (страха он уже не чувствовал) ждал двенадцатого удара, возвещавшего наступление полуночи, чтобы продолжить свою тайную прогулку. Колокол пробил девятый раз (до этого был восьмой, а до него — седьмой, а еще раньше шестой, но я о них не упоминаю, чтобы не растягивать абзац), затем десятый, одиннадцатый. Потом, разумеется, последовал двенадцатый удар и он застыл на месте, охваченный невыразимым ужасом, — раздался тринадцатый полночный удар.

Я написал: раздался тринадцатый полночный удар, и тут же спросил себя: а можно ли называть это полночью? Если двенадцать ударов означают полночь, то что может быть причиной тринадцати? В какой мир перенеслись мы с этим сверхкомплектным ударом колокола? В какое неведомое измерение пространства и времени? Это чрезвычайно серьезные вопросы, и не мне их решать, но поставить их — мой долг перед читателем.

Он застыл на месте, охваченный невыразимым ужасом. Но после тринадцатого удара, прозвучавшего в полночный час вопреки всякому правдоподобию, вопреки всем распространенным обычаям, сразу же раздался четырнадцатый, пятнадцатый. И с каждым новым ударом дьявольского колокола его цепенящий, леденящий, слепящий ужас становился вдвое сильнее. Все новые полночные удары раскалывали тишину, удваивая его ужас. Он машинально продолжал считать удары. Не веря своим ушам, как зачарованный, он считал их на пальцах: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Колокол прозвонил тридцать три раза, потом умолк. Ужас сковал его по рукам и ногам, он словно окаменел. Ведь ужас этот был громаден с самого начала, с тринадцатого удара, а затем удваивался с каждым новым ударом, то есть теперь первоначальную величину ужаса следовало возвести в двадцатую степень. Стало быть, если первоначальный ужас принять за N, то теперь его величина составляла Nʼ, a Nʼ равнялось 2057152 N, если наши расчеты верны.

Мы воспользуемся его временной неподвижностью, чтобы дать очень простое и совершенно естественное объяснение случившемуся: несколько месяцев назад настоятель Святой Гудулы, с негласного разрешения епископа Фюстиже, решил для привлечения туристов нанять настоящих звонарей, виртуозов в своем деле. По рекомендации отца Синуля он выписал из Бургундии двух местных знаменитостей, достигших подлинных высот в несравненном искусстве колокольного звона: Молине Жана и Кретена Гийома. И вот в эту самую ночь, первую ночь нашего романа, Молине Жан и Кретен Гийом захотели выспаться и подарить себе семь часов вполне заслуженного отдыха. Но, как настоящие профессионалы, связанные контрактом, не сочли возможным пропустить ни одного удара. Они отзвонили положенное число ударов без перерыва, в полночь, сразу после обычного двенадцатого. А затем пошли спать. Таким образом, прозвучало 1 + 2 + 3 + 4 + 5 + 6 + 12, итого 33 удара.