Ересь - С. Пэррис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Строений тут никаких не было, впереди я видел только приземистую, с квадратной башенкой, церковь — очень старинную, как понял я, приблизившись. Норрис обошел церковь, за ним и я. Сзади нее открылась стена, сложенная из светлого камня, окружавшая солидный сельский дом: трехэтажное здание с окнами под самой крышей. Придомовой участок также окружала стена из светлого камня. Остановившись возле церкви, я следил, как Норрис подходит к калитке в этой стене. Калитка отворилась, и гостя пустили внутрь — кто ему открыл, я со своего места разглядеть не мог.
Делать мне тут было больше нечего, я развернулся и пошел обратно в город, браня себя за напрасно потраченное время. Признаться, я был не прочь подглядеть за свиданием Норриса с каким-нибудь юным содомитом, но сама по себе его прогулка не вызывала особых подозрений: естественно, что у богатого молодого человека имеются знакомые среди зажиточных оксфордцев, а этот каменный дом конечно же принадлежал не бедным хозяевам. Ничего полезного я не выяснил, и только на обратном пути через поля, время от времени останавливаясь и вдыхая запах мокрой земли и свежей листвы, я припомнил: ведь Габриель держит собственного коня где-то в конюшне за городской стеной. Так вот куда он шел — взять свою лошадку и прокатиться! Хорошо, что я не попался ему на глаза, — вот дураком бы я выглядел, соглядатай самозваный!
Но ругать себя не хотелось: так свежо пахло после дождя и такая здесь царила свобода, после удушливой, почти тюремной атмосферы колледжа Линкольна, с его интригами и тайной злобой, которая прорвалась наружу и погубила несчастного Роджера Мерсера. Не хотелось возвращаться в этот квадратный двор, окруженный со всех сторон окнами, за которыми множество недобрых глаз. Я решил пройтись вдоль длинной городской стены, так сказать, провести разведку на местности, а заодно отыскать постоялый двор, где меня накормили бы горячим завтраком.
Когда я прошел уже церковь Святой Марии Магдалины, чуть подальше, возле покосившегося здания — вероятно, заброшенной таверны — внезапно налетел порыв ветра. Он пронесся по улице, срывая последние лепестки с уже отцветающих деревьев, а надо мной вдруг раздался угрожающий треск. Я поднял голову и увидел раскачивающуюся на ржавых петлях вывеску. Она скрипела и скрежетала, явно собиралась рухнуть мне на голову. И хотя краска на ней выцвела и облупилась, я чуть не вскрикнул от изумления: на ней отчетливо видно было то самое колесо со множеством осей или спиц, которое я видел в дневнике Мерсера и на астрономической схеме, подсунутой мне под дверь.
Я подошел к двери в это заброшенное заведение и дернул за ручку, отнюдь не рассчитывая попасть внутрь: казалось, дом необитаем и вот-вот развалится. Однако дверь со скрипом отворилась, и я увидел помещение с низким потолком, шаткими столами и скамьями. Пахнуло сыростью и пылью. Огонь в очаге давно погас и был присыпан холодной золой; немногочисленные посетители беседовали вполголоса, склонившись над своими кружками с таким видом, словно стыдились самих себя.
В этом заведении, ясное дело, не приветствовали случайных гостей. Но я все же зашел, осторожно прикрыл за собой дверь и уселся в углу, поблизости от той дыры в стене, из которой подавали пищу. Незамеченным я не остался: я чувствовал на себе быстрые, исподтишка, взгляды. Но и я кое-кого узнал поодаль: в компании из четырех человек, которые поглядывали на меня, перешептываясь, сидел безухий, тот самый, что следил за мной у городской стены перед диспутом и которого знал Джеймс Ковердейл, хотя и отговорился, что это, мол, «никто». Безухий не перешептывался, а в упор смотрел на меня тем же ледяным и дерзким взглядом. Я, не выдержав, отвернулся: очень уж необычные были у него глаза — светло-голубые и прозрачные, как будто подсвеченные изнутри.
Незнакомец смотрел на меня так, что я испугался, не напрашивается ли он на ссору — мне уже было совершенно очевидно, что в подобном месте прохожий не может спокойно выпить, посторонних здесь встречают враждебно. Я отвел глаза, а когда вновь поднял взгляд, то увидел перед собой плотную женщину лет сорока в запачканном фартуке. Она стояла почти вплотную ко мне, сложив руки на груди. Пряди седоватых волос обрамляли лицо с тяжелой квадратной челюстью, глаза смотрели подозрительно.
— Чего желаете, сэр?
— Кувшинчик эля.
Она коротко кивнула, но продолжала разглядывать меня.
— Ваше лицо незнакомо мне, сэр. Как вы попали в «Колесо Катерины»?
— Я шел по улице и проголодался. Увидел вывеску и решил завернуть сюда.
Женщина подозрительно сощурилась:
— Похоже, вы не местный.
— Я родился в Италии, — ответил я, честно глядя ей в глаза.
Хозяйка поджала губы и кивнула.
— Друг папы?
— Лично с ним незнаком, — пошутил я, и на миг ее лицо смягчилось; она чуть было даже не улыбнулась.
— Вы поняли, о чем я, сэр.
— От моего ответа зависит, получу ли я выпивку?
— Мы просто хотим быть уверены в наших посетителях, сэр.
Я снова оглядел зал: да уж, таких надежных посетителей поискать. Больше всего это зрелище напоминало придорожные гостиницы, в которых мне доводилось ночевать после бегства из Сан-Доменико.
— Я был воспитан в католической церкви, — ровным голосом ответил я. — Не знаю, как это отразится на моей репутации, во всяком случае, деньги у меня в кошельке такие же, как у всех.
Женщина окончательно успокоилась и уже двинулась прочь за моим элем, но приостановилась:
— А как вас звать?
— Филиппо, — ответил я и сам удивился легкости, с какой это имя соскользнуло с языка.
Ожила память скитальческих лет, когда я мог называться только именем, данным мне при рождении — открыть свое монастырское имя означало бы попасть в руки палачей. И здесь, в этом мрачном кабаке, под косыми взглядами и перешептыванием завсегдатаев, инстинкт снова пробудил осторожность.
— Меня зовут Филиппо Нолано, — сказал я.
Этим хозяйка вполне удовлетворилась. Она кивнула и даже изобразила нечто, похожее на реверанс.
— Вдова Джоан Кенни, к вашим услугам. Что желаете покушать, сэр?
— А что у вас есть?
— Похлебка, — непререкаемым тоном сообщила она.
За время моего пребывания в Англии я успел выяснить, что похлебка — это студенистое варево, получаемое из смеси овсяных хлопьев и крепкого мясного бульона. Если ее сварить правильно, собаки, может, и станут есть. Впрочем, англичане поедали ее, как бы она ни была приготовлена, едва ли не трижды в день.
— А мяса нет? — с надеждой осведомился я. — Как-никак, воскресенье.
— У нас варят похлебку. Хотите — берите, нет — так нет.
Я нехотя согласился.
— Хамфри! — позвала хозяйка.
Дверца возле окошечка в стене отворилась, и высунулся молодой человек — простоватое лицо со светлыми кудряшками, в руках грязное полотенце. Ростом он, пожалуй, превышал шесть футов и явно давно уже отпраздновал совершеннолетие, но его взгляд, в котором сквозило детское желание угодить, выдавал слабоумного.
— Принести мастеру Нерлано похлебку и кувшин эля, да поживее, и не лезь к нему со своей болтовней! — распорядилась хозяйка.
Хамфри часто-часто закивал головой. При этом он сильно запрокидывал голову, а затем резко опускал подбородок к самой груди, вертя при этом в руках свой грязный утиральник.
— Он из Уэльса, — сочла нужным пояснить хозяйка, словно этим объяснялись странности молодого человека.
Парень скрылся в недрах кухни, а женщина пересекла комнату и остановилась возле стола, где сидел безухий, и негромко поговорила с ним о чем-то. Тот наклонил голову и, в отличие от уэльсца, слегка кивнул, продолжая при этом наблюдать за мной.
Юный Хамфри притащил мне миску с еле теплой серой жижей — половину он расплескал прямо на стол — и поставил передо мной деревянную чашу с пивом (сверху плавала грязная пена), сам же остался стоять возле стола, улыбаясь во весь рот.
— Спасибо, — вежливо поблагодарил я, но он не уходил. Чаевых, что ли, ждет? — удивился я.
— Вы из Италии? — нараспев спросил он, наклоняясь, чтобы заглянуть мне в глаза, и по-собачьи склонив голову набок.
— Точно, — подтвердил я и попытался обмакнуть горбушку хлеба в похлебку. Похоже, чертово варево успело застыть.
— Скажите что-нибудь по-итальянски, — попросил Хамфри. Так ребенок просит уличного фокусника «показать что-нибудь».
— Non darei questo cibo nemmeno al mio cane,[23] — с любезной улыбкой отвечал я, однако на всякий случай понизил голос. Глаза парня зажглись таким восторгом, словно я сумел извлечь монету у него из уха, и улыбка его сделалась еще шире.
— Что это значит?
— О, так просто это не переведешь. Похвалил вашу прекрасную пищу.
Парень наклонился совсем близко, его дыхание защекотало мне ухо. До чего же он провонял луком!