Иду к людям (Большая перемена) - Георгий Садовников

— Лично у меня она тоже вызывает братское чувство, — сказал я правдиво.

— Вам не угодишь. — Она засмеялась, приняв моё признание за попытку увильнуть от неприятного разговора, и занялась тетрадями.

Смешно, на уроках меня изводил лютый голод, а в моём портфеле, — только протяни руку, — лежали дразнящие воображение пирожки, близкие да совершенно недосягаемые. На большой перемене я забросил в учительскую указку и журнал и устремился в наш школьный буфет, но за дверью был остановлен Светланой Афанасьевной.

— Нестор Петрович, мне нужен ваш совет. И помощь!

— Мадам, я к вашим услугам, — пробормотал я, уныло изображая изысканного кавалера.

— Я — мадемуазель, — подыграла филологичка, не ведая о моём истинном настроении.

Я за ней поплёлся в учительскую, принёс назад свой разочарованный желудок. А что мне ещё оставалось? Просила мадемуазель! Та меня отвела в укромный угол комнаты, к нагромождению старых газетных подшивок и вышедших из строя учебных пособий. Мы сели на шаткие стулья. Поведение филологички намекало на некую секретность, и она с неё и начала:

— Я рассчитываю на ваше молчание. Не сию минуту, конечно, а впоследствии. Наш разговор строго конфиденциален. Особенно для коллег. Они ничего не должны знать, по крайней мере раньше времени. Я могу надеяться на вас?

— Я сама надёжность! Её эталон! Хранюсь в Краснодаре! Итак, я слушаю, — известил я и бдительно обернулся, посмотрел на коллег, втайне от них плелось что-то эдакое, а они беззаботно занимались своими делами, им было не до нас. Всем, кроме завуча, — я наткнулся на её подстрекательский взгляд, говорящий: давно бы так, Нестор Петрович, и смелей на штурм!

— Я готовлю, вернее, я и вместе со мной некоторые ученики, среди них есть и ваши, мы готовим для школы сюрприз, — открылась прекрасная заговорщица, отбросив последние сомнения в моей надёжности.

Как далее выяснилось, филологичка и группа, — а теперь труппа, — учеников с энтузиазмом репетируют «Евгения Онегина», она вдохновилась, составила композицию, и они по выходным собираются у неё на дому.

— И наши ученики пошли на это добровольно? — спросил я, усомнясь в её словах. — У них выходные — дни святые. Единственное свободное время для семейных и вообще личных дел. Или вы надавили? Откажешься, я потом тебе это припомню. Ах, Светлана Афанасьевна, Светлана Афанасьевна. — Я укоризненно покачал головой.

— Представьте, они занимаются по своей воле и с большой охотой. — Она произнесла так, будто только сейчас осознала это удивительное явление. — Я только на уроке вспомнила один случай, как в бытность мою ученицей мы сыграли «Онегина», и они загорелись. Ваш Федоскин спросил: «А почему бы не попробовать нам? Чем мы слабее дневных?» Наверно, каждому хочется попробовать себя на сцене, приобщиться к творчеству, к его магии. И показать другим на что способен ты. Нестор Петрович, если бы книга и вообще искусство стали для них важны как воздух, как потребность дышать, я бы ради этого отдала всё!

Она забыла об осторожности, страстно повысила голос, рискуя привлечь внимание коллег. И на нас кое-кто и впрямь начал поглядывать — уединившиеся разнополые особи всегда привлекают чужое любопытство, и чаще всего нездоровое.

— Мы кое-что позаимствовали из оперы. — Моя собеседница перешла на шёпот. — Выяснилось: кое-кто из моих артистов поёт, и притом недурно. Так Федоскин исполнит арию Ленского. Правда, под гитару. Но, по-моему, в этом нет ничего пошлого. Как по-вашему, я права?

— Что ж, это вполне допустимо. Ленский — бывший студент, а гитара — спутница студентов. С этим героем ясно, а кто у вас Онегин? Неужто Ганжа? — Я не собирался её подначивать, вырвалось само собой.

— Он читает «от автора», — возразила она, не забыв покраснеть. — Я разбила роман на десять частей, и десять наших артистов прочтут авторский текст. В том числе и Ганжа. К тому же он — Зарецкий. Секундант, сам дуэлянт — его стихия. Евгением у нас будет, только не смейтесь, Пётр Тимохин.

А мне и не было смешно. Я был огорчён. После длительного общения с Ганжой она несомненно подхватила от него определённый вирус, и тот взбаламутил её разум.

— Может, вы этого не знали, он, Тимохин, ещё до завода трудился в драмтеатре, — продолжала она, не подозревая о моём печальном диагнозе. — Нет-нет, всего лишь рабочим сцены, монтировщиком, как он называет сам. И там же до сих пор в костюмерах его родная тётя. Словом, у него с театром прочные связи. И Пётр может для нас достать настоящие театральные костюмы. На один вечер, конечно. Представляете? Наши парни во фраках, девушки в кринолинах! Здорово, правда?

— Впечатляет! — признал я и не удержался от усмешки: — И в благодарность за эту услугу вы его решили одарить главной ролью?

— Не совсем так, — смутилась постановщица. — Тимохин сам поставил такое условие, в сущности ультиматум: он — Онегин. Татьяна Ларина — Коровянская. Иначе нам не видать ни костюмов, ни грима. Он обещал помочь и с гримом. И я не устояла, согласилась. В конце концов Тимохин — вариант не худший, по крайнем мере держится уверенно, не робеет. В театре он иногда выходил с толпой статистов, изображал народ. Вы удивлены? А он выходил! Пусть без реплик и жестов, стоял столбом, а был на сцене. Только не пойму, зачем ему понадобилась Коровянская? У неё ничего не выходит, не чувствует слова, заикается, боится зрителей — она-то, великая сплетница! Представляете? Таращит глаза — так изображает любовные страдания. Я старалась ей помочь, сняла диалог Татьяны с няней, письмо Онегину она прочтёт с листа, при встрече с Онегиным, можно не учить. Конечно, это моё самоуправство, да что делать? Коровянская всё это понимает и отказывается играть, и мне её ещё приходится уговаривать. Иначе взбрыкнёт Тимохин, и нам не видать ни костюмов, ни грима. Можно, разумеется, обойтись и без них, но мы, стыдно сказать, уже влюбились в эту, такую красивую, затею и нас не устраивает обычное чтение со сцены, нам хочется пусть и маленького, но карнавала, — призналась она смущённо. — А он зависит от Вики. Выдержит или сбежит.

— Коровянская — его невеста. Но она даже не догадывается об этом. — И вдруг мне открылся диковинный замысел Тимохина, я тихо воскликнул: — Ай да Тимохин! Ну чем не художник?! Догадайтесь, что задумал этот стратег? Открыться прямо на сцене и там же предложить свои сердце и руку. Каков эффект!

— Но Татьяна отказала Онегину, — напомнила Светлана Афанасьевна.

— Для него важно довести до её сведения, а потом, мол, куда вывезет. И кто знает, может, на этот раз Татьяна скажет Евгению «да». Вы ведь им не предложили «Ромео и Джульетту». Верно? Придётся вам рискнуть, если хотите сохранить костюмы.

— Что ж, Нестор Петрович, будем с вами надеяться: авось пронесёт, — вздохнула она покорно.

— А я-то тут при чём? — спросил я удивлённо.

— Мы вступаем в заключительную фазу, и нам нужен свежий глаз, взгляд со стороны. Надеемся на вашу помощь. — И, будто проверяя моё зрение, достаточно ли оно свежо, она вгляделась в моё лицо. — В ваших глазах голодный блеск. Ну да, вы спешили в буфет, а я вас остановила. И вы из-за моей прихоти не смогли поесть. И теперь уже не успеете, сейчас будет звонок.

И накликала: сейчас же и впрямь позвонили на урок.

— Куда смотрит ваша добрая самаритянка? — посетовала филологичка. — Или она вас больше не кормит?

— Это был единичный акт.

— Значит, она непоследовательная дама. Ну и нечего о ней жалеть, — сказала Светлана Афанасьевна, демонстрируя оригинальную логику. — У меня остались две конфетки. — Она пошарила в кармашке своего жакета и протянула две карамельки. — Клубника со сливками. Не еда, конечно, но лучше чем ничего.

Я пошёл на урок в свой девятый «А», в моём просторном желудке болтались две карамельки, но вскоре Нелли Леднёва на время — но только на время! — заставила меня забыть о голоде, вызвав чувства иного рода.

В последнее время она не сводит с меня глаз, чем бы я ни занимался: проводил ли опрос или излагал новый материал, — она следит за каждым моим движением. При этим с ней что-то происходит — цвет её лица меняется с космической скоростью. Удивительно, как кровь успевает в одно мгновение прихлынуть к коже и тут же вернуться в прежние капилляры?

Я хожу между партами, рассказывая или слушая сам. Упорный взгляд Нелли неотступно следует за мной. Я его чувствую затылком, начинаю сбиваться с мысли. Больше всего меня волнуют собственные руки. Они вдруг оказываются чрезмерно длинными, нескладными и вообще лишними — болтаются во все стороны, и я, отвлекаясь от темы урока, ломаю голову: куда деть эти никчёмные плети?

Так было и сегодня. Я опрашивал, потом, стоя у карты, повествовал о франко-прусской войне, точно под прицелом снайпера. Наконец, спасясь от её внимания, я решил переместиться за спину Нелли, в тыл класса, и, проходя мимо Леднёва-старшего, вдруг обнаружил нечто вопиющее: Степан Семёнович ел на уроке! Съестное лежало у него на коленях, он отламывал по кусочку и совал в рот. Я тотчас забыл о личных неудобствах и спросил, стараясь не верить своим глазам: