Распутин - Иван Наживин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ядвига Карловна недовольно поморщилась. Яся презрительно щурила глаза. Софья Ивановна откровенно любовалась энергической фигурой Георгиевского: вот таких мужчин она любила…
Вдали в горах вдруг что-то тяжело ухнуло.
— Что это такое? — навострили все уши.
— Взрыв… — отвечал Константин Павлович. — Мой дед Бурка камень рвет… Нет… — вдруг оживился он. — Вы мне прежде всего скажите, за каким, извините, чертом вы всю эту ахинею затеяли…
— Извините меня тоже, но я прямо поражен вашим вопросом… — оскорбленно, но с достоинством отвечал Георгиевский. — Я понял так, что мы имеем дело с человеком интеллигентным, который стоит на высоте своего времени… Вы можете не сочувствовать нашей идее, можете не верить в нее, но… — ахинея…
— Извиняюсь… Ахинею беру назад… — сказал Константин Павлович. — Но ради Создателя разъясните нам, бедным провинциалам, на что все это нужно?
— Нужно это на то, — сразу загораясь, уверенно заговорил Георгиевский, — что капиталистический период истории всюду и везде приходит к своему логическому завершению: социальной революции. У меня огромные связи с заграницей, я получаю массу книг, писем, газет, журналов оттуда, и вы не можете себе представить, до какой степени многообразны и красноречивы признаки этой близкой катастрофы капитализма, этого ужасающего крушения сгнившего буржуазного мира и грядущего обновления человечества! Во всех без исключения странах растут и множатся революционные рабочие армии — вглядитесь хотя бы только в рост германской социал-демократии! — везде грохочут взрывы бомб наиболее нетерпеливых из протестантов, везде и всюду брожение в войсках и, как следствие этого, переполненные военные тюрьмы со всеми их ужасами вроде той французской Бириби, о жестокостях которой мы все читали, везде пустеют церкви, везде проваливается парламентаризм, и тайные и явные печатные станки заливают страны потопом революционной литературы… Мы на пороге катастрофы старого мира, мы на пороге социальной революции! Маленький толчок какой-нибудь, и весь старый мир, запылав, повалится в пропасть. И мы, понимая неизбежность благодетельной катастрофы этой, должны теперь же подготовить в грядущем хаосе этом необходимые точки опоры для обновления человечества, те ячейки, вокруг которых будут группироваться силы борцов за новый мир. Вот основная мысль нашего дела: не только разрушать, но и созидать! И не думайте, что наша «Живая вода» так только и замкнется на этом берегу: нет, от этой колонии-матери мы будем отпускать все чаще и чаще молодые рои борцов для основания все новых и новых ячеек. И это совсем не так трудно, как кажется: ведь подобные начинания существуют уже и в западных странах, как Франция, Бельгия и Швейцария с их «milieux libres[26]» — так назвали там эти молодые земледельческие коммуны…
— Превосходно! — воскликнула Евгения Михайловна. — Какое колоссальное дело!
— И большие средства собрали вы на это все? — опять настойчиво спросил Константин Павлович.
— Опять повторяю: дело за средствами не станет! Наше начинание возбуждает в России огромный интерес… Если бы вы могли видеть ту массу писем, которые я получаю со всех концов…
Этот упорно уклончивый ответ в вопросе о средствах окончательно расхолодил Константина Павловича, и он, решительно поднявшись, пригласил Софью Ивановну ехать на ее участок.
— Ну-с, если понадобятся мои услуги в делах приискания подходящей земли, я в вашем распоряжении, — сказал он, — а вы пока толкуйте о ваших делах. Я в революции ничего не понимаю…
И он выразительно посмотрел на жену и дочь: не мешать!
Он с Софьей Ивановной в легком шарабанчике уехал, а на террасе снова закипел горячий разговор.
Митрич, запоздавший к началу собрания, — дикий кот передушил у него за ночь всех их восемнадцать кур, и надо было прибрать это поле битвы — подходил к усадьбе Сияльских. И из-за багряной стены глицинии он услышал самоуверенный голос Георгиевского, который раздельно и громко читал:
— «Отдел третий: о детях. Параграф первый: дети до трех лет остаются в распоряжении родителей, после же трех лет поступают в полное распоряжение коммуны, причем, однако, и до трех лет отношения между детьми и родителями регулируются: а) комиссией педагогической и б) комиссией санитарной…»
Митрич остановился. Страстно привязанный к своим детишкам, он не мог не только пойти на покупку земли, но и на это. Не вернуться ли домой? Несимпатичное дело… Но он преодолел свое малодушие: всегда все же можно воспользоваться случаем и замолвить словечко за Генри Джорджа. И он вошел на террасу…
Вечером Яся подслушала спор Георгиевского с серым Догадиным в их комнате. Из спора этого ей стало совершенно ясно, что у коммунистов не было даже и десяти тысяч на всю эту музыку. Поэтому на другое же утро Ядвига Карловна отказала в пансионе Георгиевскому и Догадину: она не может сделать свой дом точкой опоры для всемирной революции, потому что в Береговой есть еще, слава Богу, урядник. Константин Павлович не обращал больше на питерцев никакого внимания и при встречах едва кланялся.
Но Георгиевский не унывал: он снял комнату тут же, в Широкой, по соседству с дачкой Станкевичей и без конца разъезжал по побережью туда и сюда, осматривая подходящие земли. Такой земли, как ему нужно было, поблизости не было, да если бы она и была, то на шесть тысяч четыреста рублей, которые у него были про запас, купить ее все равно было бы нельзя. Впрочем, он скоро получил еще три взноса на дело от будущих общинников: из Петербурга пятьсот рублей, из Москвы триста семьдесят шесть и из Самары сто пятьдесят. Он со всеми знакомился, всех обличал в рутине и мещанстве, всех призывал к участию в своей коммуне, заманчиво описывая ее блестящее будущее: все эти образцовые фермы, эти обставленные по последнему слову науки коммунальные фабрики и заводы, эти вольные университеты в залитых солнцем огромных дворцах, в раскрытые окна которых слышен шум морского прибоя, этих здоровых, вольных, красивых женщин, стряхнувших, наконец, с себя иго труда и, пожалуй, и материнства. И глаза его блестели, и гордо поднимался над серой толпой слушателей белый лоб с золотой гривой, и дрожал — вполне искренно — его сочный баритон.
— Ну, пусть он увлекается, пусть даже просто привирает… — говорили прибрежные барыни своим мужьям-кисляям. — Но каков размах! Каков огонь! Каков поэт!..
И смотрели на него жадными глазами.
Но никто не воздавал ему такого поклонения, как Клавдия Федоровна, сухопарое, колючее существо, из которого яд брызгал при малейшем прикосновении, и Евгения Михайловна. Поклонение Клавдии несколько раздражало Георгиевского, но против Евгении Михайловны он решительно ничего не имел и, возбуждая озлобленное шушуканье соседей, проводил у Станкевичей все свое свободное время.
Евгения Михайловна точно переродилась. Исчезли все эти припадки ревности, припадки отчаяния, пузырьки, все — перед ней стоял мужественный и прекрасный пророк, который звал ее в светлую землю обетованную. Она никогда не интересовалась ни коммунами, ни трудом на земле, а теперь вдруг разом поняла всю прелесть вольной коммунальной жизни, говорила с увлечением о труде среди пышных садов, а когда Сергей Васильевич, и сам зачарованный в достаточной степени этими волшебными перспективами, пробовал все же немножко возражать, что не так-то легко все это делается, она налетала на него таким горячим вихрем слов, жестов, сверкающих глаз, что он поневоле и разом сдавался…
XXI
ПЕРВЫЙ УДАР ПО СТАРОМУ МИРУ
Митрич совсем было собрался уезжать с солнечного берега. Острые капризы жены — ко всему прочему, она по-прежнему очень тяжело проходила опасный для женщины возраст, — неустанные нападения всякого зверья, которые нужно было отбивать и которые делали безубойное питание тут совершенно немыслимым, ужасная тяжесть этой жизни на новых местах, когда за фунтом макарон или керосина часто надо было идти пешком семь верст каменистым морским берегом и, наконец, все растущая распущенность его многочисленной детворы, за которой в этих условиях прямо уследить было нельзя, — все это вместе взятое гнало его с солнечного берега, хотя за наем дома и земли он заплатил за год вперед. И он раздумывал, куда и как ему теперь ехать, как вдруг на побережье приехал его старый и близкий друг Евгений Иванович. Он все никак не мог справиться с угнетавшим его душевным разладом и решил проветриться, навестить старого приятеля и кстати посмотреть на дела молодой коммуны. Теоретически в успех ее он совершенно не верил, но сомневался, как всегда, и в себе: а вдруг он что-нибудь просмотрел? А вдруг он в чем-нибудь ошибается? А вдруг — это было самое главное, что смущало его всегда в делах человеческих, — а вдруг эти люди знают что-то такое особенное, что от него скрыто? Ведь почему-нибудь они так уверены вот в себе. Он во всем колеблется, а Георгиевский пишет с полной уверенностью устав нового общежития…