Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века - Марк Леонович Уральский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
<…>
Христос на самом деле невыносимо отяготил человеческую жизнь, усеял ее «терниями и волчцами» колючек, чего-то рыхлого, чего-то несбыточного («О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира»).
По этой причине розановские писания вызывали тревогу представителей светских властей, надзирающих за духовной жизнью российского общества, а еще более — православных иерархов, справедливо усматривавших в нем личность для церкви вредную, а то и опасную. Например, кощунственные с точки зрения канонического богословия высказывания Розанова в книге с двусмысленным названием «В темных религиозных лучах» (1910), послужили основанием запрета, наложенном на ее появление в открытой продаже. По свидетельству секретаря Ст. — Петербургского Религиознофилософского общества С. П. Каблукова начальник Главного управления по делам печати А. В. Бельгард
нашел в ней «и порнографию, и явную антихристианскую тенденцию» и думает, что появление ее было бы большим скандалом, ибо сейчас же все газеты перепечатали бы наиболее откровенные и «соблазнительные» цитаты из книги [ФАТЕЕВ (I). С. 664].
Отметим, что Алексей Валерианович Бельгард (1861–1942), влиятельный сановник, входивший в административную элиту императорской России начала XX века, был человеком весьма образованным и манией «запретительства» не страдал[120]. Мотивы, по которым он не допустил распространение «В темных религиозных лучах», были с государственно-охранительной точки зрения вполне обоснованными. Статьи и заметки в книге, призванные объяснить и разъяснить широкому читателю розановское понимание христианства, сведенные в единый текст, действительно, прочитывались «скандально» — как своего рода обвинение христианства его в «лунных», т. е. «содомских» истоках. Павел Флоренский, уловивший суть рассуждений Розанова, писал ему в своем первом большом письме, — после которого и завязалась их многолетняя переписка:
Право же, я не верю искренности Вашего возмущения, подозреваю за ним совсем иную действующую причину, — нерасположение ко Христу, — лично к Нему, а затем и ко всему, что с Ним связано. Не потому Вы отталкиваетесь от христианства, что считаете его содомичным, а потому осуждаете содомизм, что подозреваете его в христианстве, христианство же не любите. Христианство же не любите, ибо оно требует самоотвержения, а Вы хуже огня боитесь всякой трагедии, всякого движения. Вы живете только настоящим. Вы хотите боготворить мир. Христианство не дает Вам сделать этого, — вот Вы раздражены на христианство <…>[121].
Трикстерское богохульство Розанова не могло не вызывать осудительной реакции у духовенства. Высказывали ее главным образом иерархи проавославной церкви. Особое возмущение у них вызывали провокативные суждения писателя в отношении деторождения, одержимость иудео-языческой идеей «священного блудодействия»[122], в корне враждебной Новому завету: «потому что плотские помышления суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут» (Рим., 8:7), одобрение гомосексуальных отношений[123] и даже скотоложества, которые он допускал себе в книге «Люди лунного света» (1911). Так, например, святой праведный о. Иоанн Кронштадский, явно видя в Розанове агента-провокатора русской духовной смуты, писал 15 августа 1908 г. в своем дневнике:
Господи, запечатлей уста и иссуши пишущую руку у В. Розанова, глаголящего неправильную хулу на Всероссийский Киевский съезд миссионеров [ДНК-ИоК] [124].
Тремя годами позже имело место обращения епископа Саратовского Гермогена (Долганева) в святейший Синод с требованием предания его, как «явного еретика», церковному отлучению.
27 февраля 1911 года в своем рапорте Синоду Гермоген писал: «У нас в Саратове в книжных магазинах „Нового времени“ стали теперь продавать брошюру В. Розанова „Русская церковь. Дух. Судьба. Ничтожество и очарование“. Брошюра анонсируется заманчивым объявлением — „Освобождена от ареста по решению С. Петербургской Судебной палаты“. Такого рода анонс привлекает к брошюре внимание со стороны общества». 16 июня 1911 года тот же Гермоген направил Синоду доклад и о другой книге Розанова — «Люди лунного света», в которой автор, «воспевая гимны „священным блудницам“, проповедует разврат, превозносит культ Молоха и Астарты, осмеивает евангельское учение о высоте девства, восхваляет язычество с его культом фаллоса… извращает смысл монашества и клевещет на него и издевается над духовенством».
Требуя изъятия этих книг из обращения и отлучения автора от церкви с запрещением в дальнейшем его «антиморальной литературной деятельности», Гермоген, ссылаясь на Евангелие, предлагал «предать его сатане во измождение плоти…». Что под этим конкретно подразумевал епископ, остается неясным.
Дело с докладом Гермогена тянулось год за годом. Синод не спешил с отлучением Розанова, памятуя, очевидно, неудачу с отлучением Льва Толстого. В сентябре 1914 года Синод вновь рассматривал рапорт и доклад к тому времени уже бывшего Саратовского епископа Гермогена, но окончательного решения не принял.
Наступил 1917 год. В июне Синод снова обратился к рапорту и докладу Гермогена, требовавшего «пресечение возможности широкого распространения этих книг», хотя тиражи были давно распроданы. При наступившем бессилии судебной власти приводить в исполнение свои решения Синод счел за благо закрыть это дело, сославшись на постановление Временного правительства о свободе печати и «воспрещения применения к ней мер административного воздействия» [НИКОЛЮКИН. С. 123].
Вспоминая первую свою встречу с Г. Е. Распутиным, В. В. Розанов в письме Э. Э. Голлербаху от 6 октября 1918 г. приводит небезынтересные факты на сей счет:
Кстати, знаете ли Вы таинственное слово, какое мне сказал Григорий Распутин? Но сперва о слове Феофана[125], «праведного» (действительно праведного) инспектора Духовной Академии в СПб. Сижу я, еще кто-то, писатели, у архимандрита (и цензора «Нов<ого>Пути») Антонина[126]. Входит — Феофан, и % часа повозившись — ушел. Кажется, не он вошел, а «мы вошли». Когда Антонин спросил его: «Отчего Вы ушли скоро», он ответил: «Оттого, что Розанов вошел, а он — дьявол». Теперь — Распутин <…> Я и спрашиваю его: «Отчего вы тогда, Григорий Ефимович, ушли так скоро?» (от отца Ярослава <…>). Он мне ответил: «Оттого, что я тебя испугался». Честное слово. Я опешил.
В этом же письме Розановым описывается поведение Распутина при их первой встрече[127]:
Я помню, он вошел. Я — уже сидел. Ему налили стакан чаю. Он молча его выпил. Положил боком на блюдечко стакан и вышел, ни слова не сказав хозяевам или мне. Но
