И я там был - Этуш Владимир Абрамович

Когда я сначала увидел Симонова в «Сирано де Бержераке» и во «Много шума из ничего», я, честно говоря, не понимал, почему он считается хорошим актером. Мне он показался напыщенным. И лишь по прошествии многих лет я понял, в чем источник моих заблуждений.

В спектакле «Филумена Мортурано» Эдуардо де Филиппо он превосходно играл Сориано.

По сюжету Филумена признается Сориано, что один из ее троих детей его сын. Сориано не верит, спрашивает сколько им лет, и дальше идет прелестная мимическая сцена, когда он на пальцах подсчитывал срок их связи и возможность появления того или иного ребенка. И делал он это сосредоточенно, медленно, чтобы, не дай Бог, не ошибиться, полностью погружаясь в эмоциональную стихию важного подсчета. В какой-то момент — понимал, что не сходится! Этого быть не может! И как бы освобождался от груза ответственности! Аплодисменты!

Посмотрев первый акт, я был поражен. И, придя за кулисы, сказал ему: «Как замечательно Вы играете!» Он был очень доволен этой похвалой. Он сказал: «Ну, если после первого акта актер меня хвалит, это что-то значит». А в конце спектакля у него был замечательный монолог. Сориано приходит к Филумене с раскаянием и объяснением в любви. И это был оптимистический монолог, а он плакал. После спектакля я спрашиваю у него: «Рубен Николаевич, скажите, а почему Вы плачете в конце? Ведь у вас такой жизнеутверждающий монолог!» И он с неподражаемой аристократической интонацией, поучающей плебея, сказал мне: «Дорогой мой! От счастья пребывания на сцене!»

И он очень сердился, когда это «счастье пребывания на сцене» кто-то вольно или невольно пытался разрушить. Помню характерный эпизод Симоновской отповеди недобросовестным актерам, который произошел после одного из спектаклей «Филумены Мортурано». В последней сцене к нему подходили по очереди его сыновья, и каждый называл его «папа». Сцена была чрезвычайно трогательной — голос крови побеждал! И Симонов играл серьезно, с максимальной глубиной погружения в ситуацию, с полной отдачей! Его Сориано метался, вынимал карточки, сравнивал и… принимал сыновей, признавал их своими и был счастлив! Публика им восторгалась. И я, стоя за кулисами, втайне мечтал сыграть эту роль с таким же самозабвением, с таким хватающим за душу темпераментом.

А после того, как сцена была отыграна, Симонов, в антракте, собрал за кулисами своих сыновей-партнеров и отчитал их по полной программе за вполне заслуживающий наказания проступок. Какое-то время он спускал им это, но потом у него лопнуло терпение, и он сказал: «Слушайте! Что это такое, понимаете?! Пейте по очереди! Повернусь к одному — пахнет! К другому повернусь — пахнет! Наконец, думаю, переведу дух, поворачиваюсь к третьему — тоже пахнет! Невозможно! Установите очередь! Ну, суббота, ну, воскресенье, я понимаю… Но нельзя же каждый день!»

Однако гениальные всплески темперамента Рубен Николаевич «позволял» себе не всегда. У него была такая манера — придет на спектакль и спрашивает у администратора: «Кто в зале?» Ему говорят: министр такой-то, или посол такой-то или другие представители начальственной элиты. Симонов идет и играет вдохновенно. Но бывало, когда на вопрос: «Кто в зале?» он не получал более или менее вразумительного ответа. И моя любимая сцена, когда он на пальцах сосредоточенно подсчитывал сроки возможного рождения своих детей, проваливалась в пропасть равнодушия. Симонов, казалось, делал все то же самое, но формально, не утруждая себя настоящей отдачей. И я понял, почему когда-то недооценивал Симонова в «Сирано» и в «Много шума из ничего» — знатные гости давно кончились и Рубен Николаевич играл без затраты. А раз не было затраты, не было и зрительской отдачи!

Мне кажется, главным в творчестве Симонова была доброта. И непременная яркость рисунка, и обилие приспособлений, и взрывной темперамент в комедии, и лирическое проникновение в сущность драматических сцен — все это было пронизано удивительной добротой, имеющей, как мне кажется, народные, я бы даже сказал, песенные истоки. И при этом он всегда был элегантен. Безупречно одетый утром и вечером, с неизменным платочком в верхнем кармане, Симонов являл собой предупредительного кавалера. Он очень хорошо знал и женский костюм, и женскую психологию. И умел помочь выстроить актрисе, начиная от тончайших движений души и кончая пластикой, любую женскую роль.

Рубен Николаевич великолепно показывал. Когда Симонов режиссировал, он нечасто выходил на сцену, предоставляя актерам самим разобраться в своей игре, но если выходил и показывал, то всегда с блеском перевоплощения и всегда по существу. Я очень любил его показы, потому что в этот короткий миг я узнавал значительно больше, чем было, собственно, показано. В коротком проходе я видел не только то, как нужно пройти, но передо мной раскрывался характер персонажа, его биография. Такова была сила таланта Рубена Николаевича. И он никогда не показывал просто так, а всегда вдохновенно, в полете фантазии!

Он часто был неудовлетворен тем, как репетировали актеры, но он никогда об этом не говорил. Тогда я видел его скучающее выражение лица. И вдруг что-то увлекало его, что-то цепляло, и он, заразившись, подхватывал удачный момент, бежал на сцену и блестяще, вдохновенно показывал, доводя проблеск творческой мысли до логического завершения.

Рубена Николаевича очень любили в театре, но и побаивались. Я бы сказал, отношение к нему было любовно-боязливо-ироническое. Никто не подвергал сомнению его актерское дарование. Но человеческая сторона иногда вызывала некоторую иронию. Он очень боялся уронить свое достоинство. Если он прочитывал какую-то книжку, что было не так часто, то об этом знал весь театр — он всем рассказывал, что вот, мол, прочел замечательно интересную книжку! Однажды я слышал от Рубена Николаевича Симонова такую фразу: «Самый большой мой враг тот, кто дает мне читать пьесы и просит контрамарки».

Помню, перед поездкой в Париж нашему коллективу устроили протокольный прием во французском посольстве. И Рубен Николаевич, беседуя с послом, как бы мимоходом, но с торжественной серьезностью и явным желанием поразить его, сказал: «Я там буду жить в «Модерн Палас отель», у меня там будет номер-люкс». А потом выяснилось, что в этом отеле живут только русские и он далеко не самый лучший в Париже.

Желание подать свою индивидуальность, думаю, сказывалось и в том, что Рубена Николаевича не удовлетворяла актерская деятельность в пределах театрального спектакля. Он искал другие каналы творческого общения с публикой. И находил их в «декламации». Симонов создавал чтецкие программы, в которые входили произведения любимых им поэтов и которые он готовил с упоением. Когда программа бывала готова, он приглашал нас, театральную молодежь, Жениных товарищей, и на нас ее опробовал. Обычно эти вечера происходили у него на дому.

После творческой части мы приглашались к столу, сервированному весьма нехитро, с простыми закусками. Рубен Николаевич ставил перед собой по левую руку коньяк. Левее обычно никто не сидел, и коньяк был его собственностью. У Жени была водка. И каждый приходил со своим питьем. Но Рубен Николаевич был интеллигентный человек и иногда, из особого расположения к кому-нибудь, он говорил: «Не хотите ли коньячку?» Бывало, что близсидящий новичок не отказывался, но больше за столом я его не видел.

Стол обычно накрывала домработница Шура. Женщина простая, деревенская, обстоятельная, Шура многие годы заведовала хозяйством у Симоновых и жила на правах члена семьи. У нее и кровать стояла на кухне, где она отдыхала, как говорится, без отрыва от производства. Шура воспитала Женю, воспитала маленького Рубена, «Рубенчика» — внука Рубена Николаевича. Вообще она была распорядительницей в доме Симоновых, и Рубен Николаевич часто с ней советовался по домашним вопросам. Женя рассказывал, что она даже построила на свои средства дом за городом, с подсобным хозяйством — огородом, курами.

Однажды я стал свидетелем такой сцены. Шура хлопотала, готовила обед, и, указывая на гуляющую по двору курицу, говорит Симонову: «Рубен Николаевич, я табе вот эту вот поджарю». На что Симонов ответил: «Шура, курицу, с которой я знаком, я есть никогда не буду!»