Гоголь в тексте - Леонид Карасев

«Было мне пять лет. Я сидел в Васильевке. Отец и мать ушли. Оставалась со мною одна старуха няня, да и она куда-то отлучилась. Спускались сумерки. Я прижался к уголку дивана и среди полной тишины прислушивался к стуку длинного маятника старинных стенных часов. В ушах шумело, что-то надвигалось и уходило куда– то. Верите ли, – мне уже тогда казалось, что стук маятника был стуком времени, уходящего в вечность. Вдруг слабое мяуканье кошки нарушило тяготивший меня покой.

Я видел, как она, мяукая, осторожно кралась ко мне. Я никогда не забуду, как она шла, потягиваясь, а мягкие лапы слабо постукивали по половицы когтями, и зеленые глаза искрились недобрым светом. Мне стало жутко. Я вскарабкался на диван и прижался к стене. “Киса, киса” – пробормотал я и, желая ободрить себя, соскочил и, схвативши кошку, легко отдавшуюся мне в руки, побежал в сад, где бросил ее в пруд и несколько раз, когда она старалась выплыть и выйти на берег, отталкивал ее шестом. Мне было страшно, я дрожал, а в то же время – чувствовал какое-то удовлетворение, может быть, месть за то, что она меня напугала. Но когда она утонула и последние круги по воде разбежались – водворились полный покой и тишина, – мне вдруг стало ужасно жалко “кисы”. Я почувствовал угрызения совести. Мне казалось, что я утопил человека. Я страшно плакал и успокоился только тогда, когда отец, которому я признался в поступке своем, меня высек»[88].

Родство этой истории с сюжетами из «Вия» и «Майской ночи» очевидно и не требует специальных доказательств. Другое дело, что она кое-что проясняет в самих сопоставлявшихся нами эпизодах.

Я уже говорил о воде в «Вие»: там она дана как фон, на котором развивается история поединка Хомы с ведьмой. Детский случай Гоголя (утопление кошки в пруду) указывает на то, что вода здесь также уместна, как и в сюжете из «Майской ночи». Можно сказать, что история с утопленной кошкой становится своего рода пра-сюжетом для обоих эпизодов[89]. Контуры свершенного в детстве преступления пробиваются сквозь взятые нами картины из «Вия» и «Майской ночи». Утопленная кошка, ужас случившегося в детстве не давали себя забыть («Я никогда не забуду, как она шла…»), сказавшись и в отождествлении кошки и ведьмы – уже не фольклорном, а глубоко личном, и в теме воды как стихии в которой и рядом с которой свершается что-то страшное.

Детским случаем закладывается и ход схватки. Первой нападает кошка (реально или мнимо), а герой отходит, отступает, отбивается. Пятилетний Никоша (детское имя Гоголя) «отталкивал» кошку шестом: отталкивал – считай, бил. Хома Брут лупил ведьму поленом, сотникова дочка – ударила саблей.

Общим оказывается и чувство жалости к ведьме-кошке, хотя сама направленность этого чувства может быть различной. Маленькому Никоше «стало ужасно жалко» загубленной им кошки. Хома испытывает жалость к избитой им насмерть ведьме. В «Майской ночи» мотив жалости переходит в финал повести, где панночка превращается из жертвы в агрессора. Она раздваивается, подобно тому, как это было с Хомой в «Вие», который сначала был страдающей фигурой, а затем, став убийцей, пожалел красавицу-ведьму («жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им»). Разница в том, что, если в «Вие» смена ролей произошла быстро, в пределах одного эпизода, то в «Майской ночи» история сильно затянулась, так что переход от одной позиции к другой оказался почти незаметным.

Я имею в виду жалобные причитания утопленницы, умоляющей козака отыскать ведьму-кошку. Козак присмотрелся и нашел среди девушек ту, что было нужно. «Ведьма! – сказал он, вдруг указав на нее пальцем». Похоже на цитату из «Вия» с той разницей, что «вием» здесь оказывается сам козак.

«Жалость», «жалоба» смещена, но все же присутствует, хотя и в иной позиции[90]. На первом же месте – наказанная ведьма, чувство осуществившейся справедливости, то самое чувство «удовлетворения», которое испытал, утопив кошку, маленький Никоша. Козак нашел ведьму потому, что некуда ей было от него деться: слишком крепко засела она в памяти Гоголя, так никогда и не сумевшего позабыть о том, что случилось с ним однажды на берегу тихого глубокого пруда.

Загадка Чичикова

Темно и скромно происхождение нашего героя.

Гоголя постоянно беспокоило ощущение того, что миры человека и животного соприкасаются, пересекаются, отзываются друг в друге. В этом смысле «природа» для Гоголя не просто нечто противоположное «городу», но своего рода зеркало – то кривое, то увеличительное, с помощью которого он пытается понять, что составляет суть человека, его «натуру».

Страсть к «зооморфии» проглядывает в характере Гоголя вполне отчетливо. Найти ее причины вряд ли возможно, да и не в них дело, а в самой тяге к подражанию природе, к «оборотничеству», к отождествлению себя с каким-нибудь животным. «Гоголь, бывало, то кричит козлом, ходя у себя по комнате, то поет петухом среди ночи, то хрюкает свиньей, забравшись куда-нибудь в темный угол. И когда его спрашивали, почему он подражает крикам животных, то он отвечал, что “я предпочитаю быть один в обществе свиней, чем среди людей”» (из воспоминаний В. И. Любич-Романович)[91]. Нечто подобное встречаем и в «Воспоминаниях» В. А. Соллогуба: «На другой день после чтения я пошел к Васильчиковым и увидел следующее зрелище: на балконе, в тени, сидел на соломенном низком стуле Гоголь, у него на коленях полулежал Вася, тупо глядя на большую, развернутую на столе книгу; Гоголь указывал своим длинным, худым пальцем на картинки, и терпеливо раз двадцать повторял следующее: “Вот это, Васенька, барашек – бе…е…е, а вот это корова – му…у…му…у, а вот собачка – гау… ау…ау…” При этом учитель с каким-то особым оригинальным наслаждением упражнялся в звукоподражаниях»[92].

«Оригинальное наслаждение» подобного рода Гоголь явил во многих своих сочинениях; сказалось это и в «Мертвых душах», где уподобление людей животным приобрело вид цельной идеи, послужившей вполне определенной цели. Пообещав взглянуть на Россию с «одного боку», Гоголь выполнил свое намерение, создав особый «кособокий» мир – мир «мертвых душ» и вместе с тем людей-животных. Главные персонажи «Мертвых душ», то есть прежде всего персонажи первого тома поэмы, и их двойники из животного царства известны давно, поэтому мы поговорим о них совсем коротко – для создания общей картины, на фоне которой и будет развита наша гипотеза.

Итак. Собакевич – натуральный медведь. «Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на это раз показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершения сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, ступнями ступал он вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги». Уподобление Собакевича медведю столь очевидно («Нужно такое странное сближение: его даже звали Михайлом Семеновичем»), что удивляться можно лишь тому, что в его фамилии указан не медведь, а собака. Впрочем, возможно, и это не случайно, ведь внешне медведь гораздо больше похож на большую лохматую собаку, чем, скажем, на кошку, тигра или льва.

Манилов – кот, ласковый, урчащий. Полжизни Манилов проводит в мягких креслах после обедов и ужинов. Его кошачья натура обнаруживает себя так же быстро, как медвежья в Собакевиче: Манилов улыбнулся и «от удовольствия почти совсем зажмурил глаза, как кот, у которого слегка пощекотали за ушами пальцем».

Ноздрев похож на всякого зверя, обладающего дурным, импульсивным характером. Однако более всего он похож на пса или волчонка, что выразилось уже в рисунке Г. Боклевского, иллюстрировавшего гоголевскую поэму. Собака – «тотем» Ноздрева. Неслучаен поэтому сидящий у него на привязи волчонок, которого Ноздрев кормит сырым мясом, желая получить из него настоящего зверя. Нюх у Ноздрева под стать всей его натуре: «Чуткий нос его слышал за несколько десятков верст…» Ноздрев – щенок-подросток. Нелепый, глупый, упрямый и веселый – «настоящий мордаш»; ему бы «Собакевичем» называться, а не его соседу.

Плюшкин на первый взгляд похож на крысу или мышь, однако угадывается в нем еще нечто более мелкое. Уже в самом начале встречи Чичикова с Плюшкиным появляется упоминание о пауке. Чичиков входит в комнату, где «стоит сломанный стул и рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину». Люстра у Плюшкина похожа на «шелковый кокон, в котором сидит червяк»; и хотя червяк – это не паук, однако рядом с упоминанием о пыли и паутине «кокон» выглядит вполне по-паучьи. Наконец, есть и прямое сравнение Плюшкина с пауком, там, где идет речь о той жизни Плюшкина, когда он еще был «человеком»: «…везде, во все входил зоркий глаз хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал, хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины». Из паука-труженника Плюшкин превращается в паука-скрягу.