Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская

– Невкусно, что ли? – кокетливо спросила Рая, не совсем понимая происходящее.

– Нет, почему, вкусно, – промямлил Валерка и задвигал челюстями.

– Сама попробуй, – предложил Иван.

Рая удивлённо вскинула брови, отломила изрядный кусочек от того, что в центре, и кинула в рот, моментально наполнившийся отвратительной, совершенно несолёной массой с явным привкусом соды. Скулы свело от желания немедленно все выплюнуть.

– Ну, если сверху обсолить, то… – сама себе не веря, предположила она.

– Пробовали, – оборвал её Иван. – Такая же ерунда.

– Тогда неси собаке, – решила Рая.

Брат собрал куски, молча вышел и через минуту вернулся.

– Тарзан жрать не стал, – горько сообщил он и, вздохнув, добавил: – А мы ели…

А чего ж ели-то? Ну, с Валеркой всё понятно: Валерка из Раиных рук и гвозди жареные употребил бы, а не то что несолёный пирог, а вот Иван… Иван жевал пресный картовник и вспоминал ту, военную картошку, такую же несолёную, съеденную за этим же столом, вкусней и желанней которой не было ничего на свете. Ел и удивлялся, как меняются времена и меняются вкусы…

Люди Двора

– Парали-и-ик тебя обоссы! – и хриплый кашель-смех…

Так начиналось утро во дворе – с почти тирольской тёть-Настиной рулады. Выглядела тетя Настя так: худая, с коричневым морщинистым лицом, с седыми с вкраплением чёрного (соль и перец) вьющимися волосами под косынкой, повязанной по-цыгански… Всегда, и зимой, и летом – босиком. Прекрасной формы стройные ноги, покрытые даже уже не цыпками, а какой-то роговой чешуёй; страшные, загнутые жёлто-коричневые ногти. Во рту – два зуба и вечная лихо свёрнутая из газеты козья ножка. Всегда в хорошем настроении, тёть Настя практически жила на высокой лесенке, ведущей из её дома во двор. На что существовала – можно было только догадываться, что ела – опять же загадка: на базар она не ходила.

Впрочем, чего там – была, была у неё статья дохода – тёть Настя виртуозно гадала на картах… Тихонько вечерком, ёжась и робея, поднимались по высокой лесенке женщины, преимущественно средних лет, добирались до сидящей тёть Насти, наклонялись к ней и что-то жарко вполголоса или шёпотом втолковывали… Тёть Настя без слов поднималась, поворачивалась, взмахивая юбкой, и вела клиентку в дом… Что там происходило – кто знает, хотя многие представительницы слабой половины двора дорого бы дали, чтобы хоть одним глазком…

Ах, какие порой дамы к ней заглядывали! В основном, конечно, в ситце и платочках, в галошах и деревенских плюшевках, но частенько наведывался и крепдешин с перманентом, и белоснежные боты на меху, и даже строгие бостоновые юбки… А однажды явилась дама гренадёрского роста, статная и прямая, в сверкающем зелёном креп-сатине и шляпе фасона «ток». По двору и по лестнице несла она себя с непередаваемым достоинством, никого не замечая, а уходила… Уходила с перекошенным лицом и сведёнными нитками-бровями, вся в красных пятнах. Тёть Настя невозмутимо посидела на крыльце, потом вошла в дом и, звеня ведром, спустилась к колонке. А там – Дуська Нечаева с жадным интересом:

– Чёй-то она, а?

Но тёть Настю не прошибёшь. Не отрываясь от струи, бившей в ведро, только взмах рукой и – кха! – то ли кашель, то ли смех… Только Дуська не унималась: пять минут глупой сорочьей болтовни и льстивый заход:

– Ой, Насть, а вот я на твои ножки всё любуюсь, всё смотрю. Ох ножки у тебя, правда, Насть…

Тёть-Настин вороний глаз вдруг из-под косынки уставился на Дусю, будто впервые её увидел.

– Ноги они и ноги, – не вынимая цигарки изо рта, прокаркала тёть Настя, – лишь бы ходили, – и понесла ведро, кашляя-смеясь…

А потом была война. Двор перепахали окопом, широкие окна домов перечеркнули белыми бумажными лентами. Все дворовые мужчины ушли на фронт, остались калеки, женщины и ребятня, а также голод и непроходимое горе. Теперь уже некому было разглядывать и сплетничать о тех, кто ходит к Насте. Да и тёть Настя ушла с лесенки, закрыла за собой дверь на долгие четыре года.

Ходили, конечно ходили… Но как-то незаметно, и сами незаметные, полустёртые, похожие друг на друга. И всех волновало только одно. Ревность, страсть, тайные желания у тех, кто мог себе это позволить, остались в прошлой жизни – панбархатной, крепдешиновой…

Теперь носили к Насте фронтовые карточки, похоронки, «пропал без вести». Что уж она им там говорила, опять-таки не знал никто, потому что дворовые то ли сами к высокой лесенке ни ногой, то ли хозяйка их категорически не принимала…

Домаша – персонаж почти мифологический, сродни античным героям – Гераклу и Ахиллесу… Неимоверной силы, высоченного роста, невиданной стати и красоты бабища с голосом, сделавшим бы честь командиру драгунского полка. Её ратные подвиги легли в основу Дворовых легенд, рекорды по поднятию и переноске тяжестей стоили олимпийских побед, а в ораторских турнирах около колонки ей просто не было равных…

Её знаменитое: «Ду-у-у-ня тонкопря-ха-а-а…», доносившееся из их окна по праздникам, заставляло цепенеть всё население Двора, включая грудных младенцев, а со стороны улицы останавливало телеги: лошади впадали в ступор.

Домаша – жена бабулиного старшего брата – Леонтия, Лёвы, память о котором напрочь стёр её огненный образ. Никто толком, включая бабулю, и не помнил, с мужем Домаша приехала из деревни или уже нет. Ведь жениться на ней – это всё равно, что жениться на солнце – нестерпимый свет сожжёт при малейшем приближении. Вот Лёва и сгорел.

На протяжении её дальнейшей жизни крутились около неё какие-то мужичонки (а может, и не мужичонки – просто рядом с ней они таковыми казались).

Ничем особенным Домаша не занималась. Как и большинство дворовых женщин, она не работала. Правда, это не значит – не зарабатывала. Домаша гнала самогонку и ездила по деревням её продавать. Причём и гнала, и продавала открыто, громко, с бурными представлениями, иначе она просто не умела. Сразу после войны с этим стало очень строго – ловили, конфисковывали, сажали… Но бесстрашная бутлегерша в любой ситуации вела себя столь напористо, нагло, безбашенно, что отступал любой представитель правопорядка… Дошло до того, что схватили и посадили её товарку, поехавшую с ней, чтобы обменять свои же вещи на продукты, а Домаша вернулась как ни в чём не бывало, целой и невредимой, с выручкой и деревенским салом.

Надо было видеть, как она утром готовилась в рейд! Как выходила из своего коридора на втором этаже, нестерпимо воняющего забористым первачом, и вырастала на крыльце – могучая, как бронзовый памятник самой себе… Две прочнейшие специальные корзины через плечо, а в них – спереди три четвертных бутыли с самогоном и на спине столько же, да в каждой руке по кошёлке, а в каждой кошёлке не меньше четырёх… Два квартала до базара, а там на телегу и до деревни, договорившись с возницей. Лошадь везла эту поклажу с трудом, а Домаша таскала, не крякнув…

Излишне говорить, что во Дворе она чувствовала себя единственной полноправной хозяйкой. Мыльная вода из корыта, когда она у колонки полоскала бельё, летела мутным водопадом на ноги, а то и в лицо любому проходящему: Домаша сроду не заморачивалась, кто там мимо шастает. Если она плыла по Двору, допустим, в уборную или с помойным ведром и замечала вдруг краем глаза на верёвке недостаточно, на её взгляд, простиранную или просто кривовато повешенную вещь, моментально заводила своим адским контральто:

У моёй да у милойВосемь юбок у одной,Все они заношены,Под лавочку заброшены!

Заслышав трубный голос Дворовой царицы, бабки крестились, мужики вздрагивали, а детишки прерывали игру и уважительно переглядывались: Домаша прибасает…

Как-то раз по осени, после трудов праведных, выгнав целый эмалированный бачок ядрёнейшего первача, прилегла Домаша на тёплую лежанку за печкой – отдохнуть. Под бочком у неё прикорнула дочка кумы, пятнадцатилетняя Маруська, посланная матерью помогать вытаскивать вонючую барду, мыть полы и быть на побегушках.

Сумерки за окном, осенний ветер воет, снег уже пролетает, а под Домашиным боком за ситцевой занавеской так тепло, и носом она свистит так уютно, так покойно… Маруся плыла по волнам дивного, лёгкого сна, взлетая на каких-то волшебных качелях выше… выше… вот сейчас полетит…

Домашин кулак врезался под рёбра больно и неожиданно. Девочка проснулась мгновенно и даже не успела вскрикнуть: моментально увидела тёткины насторожённые глазищи и палец, прижатый к губам – молчи, мол! Маруся перестала дышать и прислушалась. Из-за занавески доносились еле слышные звуки: легчайший деревянный стук, затем тишайший осторожный плеск и странное вроде как ритмичное шиканье…

Домаша невесомо повела рукой и слегка отодвинула занавеску… Некоторое время две пары изумлённо распахнутых глаз наблюдали презанятнейшую картину: в зыбком свете неяркой, засиженной мухами лампочки, покачиваясь, стоял перед ними очередной из Домашиных мужичонков (по-дворовому, «прихехешник»). В одном исподнем, босой, он легко и неслышно снимал с бачка деревянный круг, изящным жестом, с наклоном от себя, черпал стаканом, зажатым пальцами за самый краешек, самогон, затаив дыхание, выпивал, и…