Добролюбов - Владимир Жданов

XI. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ПРОПАГАНДИСТ

овый, 1857 год Добролюбов встречал у Галаховых. Он продолжал заниматься с 14-летним Алексеем и довольно часто бывал в этом доме, где его принимали гостеприимно. Однако Николай Александрович, может быть, еще острее, чем раньше, ощущал себя чужим в семье крупного петербургского чиновника и помещика. Дневниковые записи начала года пестрят критическими замечаниями по адресу С. П. Галахова и его друзей. Из этих записей видно, что Добролюбов прекрасно понимал хозяина дома и знал цену «либеральным» выходкам, которыми тот любил иногда озадачить своих гостей. Добролюбов видел достоинство Галахова уже в том, что он «хоть не говорит подлостей», как некоторые из его знакомых. «Если он и не в состоянии для правды пожертвовать тем, что имеет, то, по крайней мере, может отказаться от выгод, которые мог бы получить от подлости».

Столь же показателен отзыв о некоем Мартынове, с которым Добролюбов, встречался у Галаховых. Первого января, на другой день после встречи Нового года, он с негодованием отметил в дневнике, что Мартынову свойственно «в высшей степени апатичное и бессмысленное презрение к русскому народу… Он уверяет…что крестьян не надо учить грамоте потому, что они, как только выучатся, так своих знаний ни на что иное не употребляют, кроме ябеды…» Естественно, что среди людей с таким образом мыслей Добролюбов не мог не чувствовать себя чужим и одиноким.

Однажды за обедом у Галаховых заговорили на тему о богатстве; Добролюбов, не принимавший участия в общем разговоре, вдруг с необычайной силой ощутил всю глубину социальной несправедливости, царящей в мире. В его дневнике на другой день появилась такая запись: «…подумал я, что много есть людей, которые и мне могут позавидовать за то, что я каждый день могу есть мясо и пироги, ездить на извозчиках, иметь теплый воротник на шинели и т. п. А пожалуй, найдутся и такие, которые позавидуют даже имеющим возможность есть хлеб каждый день… Мысли эти меня очень грустно потревожили, и социальные вопросы показались мне в эту минуту святее, чем когда-нибудь».

Спустя несколько дней после обеда у Галаховых он сидел на лекции Срезневского, и вдруг по поводу какого-то слова, случайно оброненного профессором, у него «родился целый ряд идей о том, как можно бы и как хорошо бы уничтожить это неравенство состояний, делающее всех столь несчастными, или, по крайней мере, повернуть все вверх дном, авось потом как-нибудь получше уставится все…»

Где бы ни был Добролюбов, что бы он ни делал, с кем бы ни говорил, — мысль его всегда с железным постоянством возвращалась к «социальным вопросам». Он не забывал о них и в те минуты, когда дело касалось его личной жизни. В один прекрасный день он ощутил в себе тревожное движение сердца, напомнившее о том, что молодость всегда есть молодость. Это несказанно удивило и даже испугало его: «Странное дело: несколько дней назад я почувствовал в себе возможность влюбиться; а вчера, ни с того, ни с сего, вдруг мне припала охота учиться танцовать… Чорт знает, что это такое… Как бы то ни было, а это означает во мне начало примирения с обществом… Но я надеюсь, что не поддамся такому настроению: чтобы сделать что-нибудь, я не должен убаюкивать себя, не делать уступки обществу, а напротив, держаться от него дальше, питать желчь свою…»

Так сильно было развито в нем чувство долга, так беспредельна была, его преданность одной идее, ставшей целью и смыслом всей жизни, что возможность хоть в чем-то «примириться с обществом», сделать ему хотя бы ничтожную уступку пугала его, как измена своему делу, своим взглядам.

И еще одна знаменательная черта окончательно сложилась в его характере — стремление распространять свои убеждения, искать и воспитывать единомышленников, союзников и «сообщников». Эта черта была всегда ему присуща; вся деятельность его в студенческом кружке носила также ярко выраженный пропагандистский характер — достаточно вспомнить газету «Слухи». Теперь же его интересы вышли далеко за пределы кружка. В последний год студенческой жизни Добролюбов сформировался как опытный пропагандист и революционный агитатор. Он сам отметил в дневнике 19 января 1857 года: «Мои убеждения могут возбуждать людей: в этом недавно убедило меня письмо Василькова, а сегодня новым доказательством послужил разговор с Александровичем…»

Добролюбов всегда помнил, что Васильков в свое время повлиял на его развитие (перед отъездом из Нижнего). Мы знаем, что между ними возникла некоторая идейная близость и взаимное понимание, что они вместе читали и обсуждали письмо Белинского к Гоголю. Потом началась переписка, несомненно носившая политический характер, — об этом говорит хотя бы тот факт, что Васильков посылал свои письма в Петербург не иначе как с «оказией», опасаясь доверить их почте; и не случайно, конечно, от этой переписки не сохранилось никаких следов. Летом 1856 года Добролюбов послал Василькову «призывное письмо», а затем «тетрадку с сочинениями Искандера». В январе 1857 года тот вернул эту тетрадку с Митрофаном Лебедевым, приехавшим в Петербург по делам; с ним же Флегонт прислал и письмо, еще раз доказавшее Добролюбову, что его убеждения могут «возбуждать людей». Прочитав письмо, он отметил в дневнике, что оно написано «не совсем определенно», но тем не менее очень многое ему объяснило. «Я не должен оставлять этого человека…» — прибавляет Добролюбов.

Разговор со студентом Александровичем, упомянутый в дневнике, касался литературных вопросов. Лежа у себя в спальне, два товарища однажды рассуждали «о чистом и о дидактическом направлении искусства». Выяснилось, что Александрович презирает «чистое», «бесцельное» искусство и целиком стоит за дидактизм (под этим словом разумелась идейная направленность искусства, его политическая тенденция), но в то же время не умеет избавиться от ложной мысли, будто дидактизм придает мертвенность и холодность поэтическому произведению. Добролюбов разъяснил недоумение Александровича так: «…дидактизм отвлеченный, головной, нужно отличать от дидактизма, перешедшего в жизнь, в натуру поэта, в инстинктивное чувство добра и правды, чувство, придающее жизнь, энергию и поэзию произведению гораздо более, нежели просто какое-нибудь чувство природы или безотчетного наслаждения красотой и т. п.».

Добролюбов выразил здесь мысль, которую позднее неоднократно развивал в критических статьях. Эта мысль поразила Александровича своей глубиной и справедливостью, и он тут же попросил позволения записать все, что высказал Добролюбов. Последний был доволен успехом своих рассуждений и, видимо, после разговора с товарищем написал статью на ту же тему, озаглавив ее «Нечто о дидактизме в повестях и романах». Статья эта осталась ненапечатанной при жизни автора, хотя она написана превосходно и дает ясное представление о литературно-критических воззрениях Добролюбова в студенческие годы». Продолжая традиции Белинского, молодой кри тик защищал принципы реализма и народности, доказывал, что литература только тогда приобретет серьезное значение в духовной жизни народа, когда ее произведения наполнятся живым, современным общественным содержанием, а не будут «праздными порождениями прихотливой фантазии».