Добролюбов - Владимир Жданов

Был и еще случай, когда Добролюбов поссорился со студентами по такому же поводу. В конце 1856 года появился правительственный указ, в котором говорилось что-то о крепостных. Не разобравшись, в чём дело, и решив, что это указ о вольности, толпы извозчиков, дворников, мастеровых бросились в сенатскую книжную лавку, где продавался указ.

Произошла давка, шум, смятение, рассказывает в дневнике Добролюбов. А вечером студенты обсуждали этот случай, и один из них, по имени Николай Авенариус, думая сострить, самодовольно заметил, что для студентов Педагогического института эта новость не может быть интересной, потому что у них нет крестьян… «Я, — продолжает Добролюбов, — Видя, что дело, святое для меня, так пошло трактуется этими господами, горячо заметил Авенариусу неприличие его выходки… Я сказал, что его острота обидна для всех, имеющих несчастие считать его своим товарищем, и что между нами много есть людей, которым интересы русского народа гораздо ближе к сердцу, нежели какой-нибудь чухонской свинье… Выговоривши это слово, я уже почувствовал, что сделал глупость…но начало было сделано…»

Таким решительным, таким беспощадным в своей непримиримости был 20-летний Добролюбов, отличавшийся, по словам Антоновича, «непреклонной энергией и неудержимой страстью убеждений». Естественно, что авторитет его среди студенчества к этому времени вырос в огромной степени. Автор смелых политических стихов, чуть было не поплатившийся за свое свободомыслие, участник всех студенческих историй, наконец начинающий литератор, вхожий в редакцию лучшего и наиболее популярного журнала, — вот кем был в это время Добролюбов в глазах студенческой молодежи. «Каждый из нас, — вспоминает Шемановский, — уже смотрел на него, как на даровитейшего из всех нас, откровенно признавался в его превосходстве, обращался к нему за советам по всякому делу — в то время все студенты действительно любили эту могучую и талантливую натуру, а наш кружок просто-напросто гордился им. Не раз ставили его в параллель профессорам, и это сопоставление наполняло гордостью наши молодые сердца».

Б. Сциборский в своих воспоминаниях добавляет к этому, что у Добролюбова было немало и врагов, «особенно в последнее время институтской жизни, когда направление его ясно обозначилось». Но даже враги по убеждениям относились к нему, как к человеку, который стоял гораздо выше их по своей честности и по уму. Его решительно все уважали, хотя и не все любили. Не любили же за резкость приговоров и откровенность суждений, за ту прямоту, которой не переносит умеренная посредственность. Ведь Добролюбов «не скрывал никогда и ни к кому своей антипатии». Эта черта его характера проявилась с еще большей силой в позднейшие годы.

Добролюбова знали не только его однокурсники. Студент Иван Конопасевич, поступивший в институт годом позднее, рассказывал Чернышевскому, что на его курсе влияние будущего критика на умы молодежи превосходило влияние всех воспитателей и профессоров.

Особый ореол вокруг Добролюбова создавало его общение с «Современником», с Чернышевским и Некрасовым, о чем, конечно, знали студенты. «С жадным любопытством расспрашивали мы его об этих личностях, так занимавших нас и так возбуждавших к себе наши симпатии», — рассказывает тот же Шемановский.

В это время Добролюбов действительно уже мог многое рассказать своим товарищам о таком замечательном человеке, как Чернышевский. Один из его рассказов сохранился в виде большого письма к Николаю Турчанинову, уехавшему домой на каникулы. Здесь Добролюбов откровенно и подробно рассказал о своей глубокой привязанности к Чернышевскому, о своем преклонении перед ним.

Добролюбов начал часто бывать у своего нового друга, засиживаясь до глубокой ночи, иногда даже оставаясь у него ночевать. Уже 1 августа он писал Турчанинову в Саратов: «С Николаем Гавриловичем сближаюсь все более и все более научаюсь ценить его. Я готов был бы исписать несколько листов похвалами ему… Я нарочно начинаю говорить о нем в конце письма, потому что знал, что если бы я с него начал, то уже в письме ничему, кроме него, не нашлось бы места. Знаешь ли, этот один человек может примирить с человечеством людей самых ожесточенных житейскими мерзостями. Столько благородной любви к человеку, столько возвышенности в стремлениях и высказанной просто, без фразерства, столько ума, строго последовательного, проникнутого любовью к истине, — я не только не находил, но не предполагал найти. Я до сих пор не могу различать время, когда сижу у него…»

Быстро поняв друг друга, убедившись в полном единстве взглядов и мнений, они вели долгие беседы, откровенно обсуждая те самые «великие вопросы», которые стояли в центре внимания всех передовых людей той эпохи. «Я бы тебе передал, конечно, все, что мы говорили, но ты сам знаешь, что в письме это не так удобно». Если бы и не дошли до нас эти слова Добролюбова, все равно мы бы не сомневались: они говорили о крепостном праве, о тяжелом положении народа, о произволе властей, о возможности революции в России.

Эти разговоры имели большое воспитательное значение для Добролюбова. Правда, основы его революционно-демократического мировоззрения сложились еще до личного знакомства с Чернышевским, который уже при первой встрече был поражен зрелостью и самостоятельностью суждений молодого студента. Однако Чернышевскому, несомненно, пришлось сыграть немалую роль в его развитии. Добролюбов учился у него, когда читал диссертацию об эстетике и «Очерки гоголевского периода»; он продолжал учиться у него и теперь, когда в личном общении пополнял свои философические и экономические познания, а главное, углублял свое понимание жизни, укреплялся в своем революционном отношении к ней. Перед ним был живой пример человека, сознательно посвятившего себя большому общественному делу, преданного народу, проникнутого высоким пониманием идеи патриотизма. В России того времени Добролюбов не мог бы выбрать для себя лучшего учителя и воспитателя. Ведь именно Чернышевский олицетворял собой наиболее высокий уровень общественно-политического сознания эпохи, в нем нашли самое полное воплощение лучшие черты нового поколения передовой демократической интеллигенции, к которому принадлежал и Добролюбов.

Сам Чернышевский впоследствии настойчиво отрицал свое влияние на Добролюбова. В этом была и скромность — характернейшая черта великих шестидесятников — и напрасное опасение набросить хотя бы маленькую тень на человека, перед достоинствами которого он беспредельно преклонялся, и справедливое признание того факта, что Добролюбов в основном сформировался и установился самостоятельно. Но не подлежит сомнению, что Чернышевский очень много значил для всех, кто с ним соприкасался, не исключая и такого выдающегося человека, каким был Добролюбов. Интересное свидетельство об этом оставил Шемановский; он писал, обращаясь к Чернышевскому: «На Добролюбова может быть прямого влияния вы не имели, да на него такое влияние едва ли кто производил: он развивался вполне самобытно; но косвенное влияние, так сказать, пробуждающее, имели многие, как Белинский, Герцен, Некрасов, Тургенев и вы». Это утверждение будет гораздо точнее, если мы перенесем имя Чернышевского на одно из первых мест.