«Если», 2005 № 08 - Журнал «Если»

Альцибиадис! Можете себе представить?!

После регистрации я сказала моему профессору: Альби, милый, я хочу настоящее кольцо! Я имела в виду, что наша свадьба получилась какой-то будничной; я, например, даже не успела принять душ и одеться как следует, потому что мы пошли в мэрию, как только кончилась моя смена. А профессор — вот честное слово, не вру! — он вырвал из своей чековой книжки незаполненный чек, дал мне и велел «купить что-нибудь». Вы, наверное, скажете: не очень-то он обо мне думает, но я знаю, что это не так. Он любит меня до безумия. Любит и нуждается во мне. Это симбиоз. Черт побери, в конце концов я-то своего мужа знаю.

Как-то я сказала Винни:

— Наверное, мне суждено было стать его женой с самого рождения.

А Винни и говорит:

— В тебе есть многое, что ты можешь ему дать.

Прямо так и сказал!.. Посудомоечная машина ужасно гремела, поэтому мы могли разговаривать, как если бы были совсем одни, хотя официантки то и дело ходили мимо нас в кухню и обратно. Шум посудомойки заглушает голос, поэтому в нашу сторону даже никто не смотрел. Винни часто разговаривал со мной, пользуясь тем, что моечная машина гремит и лязгает.

Он был моим другом.

— Слышал бы ты, — говорю я ему, — как мой профессор иногда разговаривает! Ни за что не поймешь, о чем речь. Мне иногда даже трудно разобрать, где кончается одно слово и начинается другое, словно он говорит по-французски. Но он понимает, как я ему нужна, Винни, и тогда… Честное слово, на каком бы языке он ни говорил — хоть по-китайски! — мне не нужен перевод, не нужны никакие субтитры. А все потому, что он ужасно меня любит.

Винни был очень рад за меня. У него даже голос дрогнул, когда он сказал:

— Ты достойна того, чтобы быть счастливой, Гвендолин. И я уверен: профессор будет хорошо о тебе заботиться. Это симбиоз.

Кстати, слово «симбиоз» я узнала именно от Винни. Это он объяснил мне, что оно значит.

Я хотела сказать что-то еще, но тут в кухне понадобились чистые тарелки. Наш подсобник в тот день заболел, и Винни приходилось самому собирать грязные тарелки со столов. На этом разговор и закончился, а через два дня Винни уволился. Точнее, он просто перестал являться на работу. Несколько раз я видела его в автобусе; он куда-то ехал в своей джинсовой куртке и вязаной шапочке, но заговорить с ним я не решилась, потому что он выглядел как настоящий Форт-Винни: сам точно каменный, и рот на замке. А жаль. Ведь мы когда-то дружили, он и я. Нам было хорошо вместе. Винни был мне даже ближе, чем девчонки. До сих пор помню, как в первый мой рабочий час в «Па-пиксе» он спросил, когда у меня день рождения. Мой день рождения был только через семь или восемь месяцев, но Винни про него не забыл. Все это время про него помнил, и когда мой день рождения наконец настал, Винни преподнес мне коробку настоящих шоколадных конфет «Шрафт». Я могла рассказать ему буквально все, а он всегда слушал меня очень внимательно. Как бы ни был занят, он откладывал дела и слушал, что я ему скажу.

А потом Винни уволился, и все кончилось.

Я это к тому, что дружба не всегда бывает такой, как принято считать. Иными словами, даже самый близкий друг — это совсем не то что, например, муж. Особенно мой муж.

Ночью все кажется не таким, как при дневном свете. Просто поразительно, как темнота все меняет. Я, например, стоит только закатиться солнцу, буквально перестаю понимать, где я нахожусь, и даже иногда сворачиваю не на ту улицу. Конечно, «Папикс» и днем, и ночью остается все тем же «Папиксом»; нисколько не меняются ни Трайангл-билдинг, ни старый дуб, который растет на Глайд-стрит на той стороне, что ближе к городскому центру, и все же при лунном свете глаза видят их совсем по-другому.

Взять, к примеру, моего лося, который подходит к мотелю только по ночам. Только по ночам он позволяет мне прикасаться к его рогам. Они покрыты короткой бархатистой шерсткой и напоминают на ощупь старый, несколько раз стиранный вельвет. Если вести по рогам кончиками пальцев, покрывающий их ворс встает дыбом и приятно щекочет кожу. Лосю это, наверное, нравится. Во всяком случае, он не возражает, когда я прикасаюсь к его рогам. Что касается меня, то мне это кажется очень эротичным.

Да, в темноте многое становится другим. Когда я стою под старой ивой и глажу своего лося по бархатистым рогам, он негромко урчит всем своим громадным нутром, как умеют только лоси. А может быть, он храпит, не знаю точно. Мне известно только одно — этот звук наполняет до краев и меня, и это тоже кажется мне очень, очень эротичным. Да, так я считаю, и мне не стыдно в этом признаться. Когда я была ребенком, буквально все казалось мне если не эротичным, то, по крайней мере, чувственным. Лось — то же дитя; во всяком случае, в нем очень много от неиспорченного, не ведающего греха ребенка.

Я с ним даже разговариваю, с моим лосем, только я делаю это очень негромко. И не потому, что боюсь, как бы меня не услышали. На это мне наплевать. Просто мне кажется, что так правильнее. Когда лось подходит к крыльцу, к скамейке или к корням дерева, я встаю на них, чтобы прошептать несколько слов прямо в его бархатное ухо. Я говорю ему… всякие ночные вещи, если вы понимаете, о чем я. Например, я шепчу ему: «Я люблю своего профессора».

Мой лось очень ласковый. Просто замечательный, как всё вокруг, и вместе с тем какой-то… печальный, что ли… Грустный. Одно это его урчание чего стоит!

«Мой профессор — он ничего мне не говорит, — прошептала я на ухо лосю однажды вечером. — Он очень сдержанный. О, Лосик, он плачет у меня на груди, покупает мне все, что я захочу, и обращается со мной очень нежно, но его жизнь для меня — закрытая книга!»

В другой раз я сказала: «Знаешь, что?… Мой профессор тоже бархатный, как ты. — Я сказала так, потому что это тоже была специальная, ночная вещь. — Только он бархатный внутри, — добавила я. — Никто никогда не любил его, как я, никто не гладил, не ласкал — только я. Это сразу видно. Но он ничего мне не говорит, понимаешь? Скажи, как мне быть?…»

Вот такие вещи шептала я каждый раз, когда мне удавалось дотянуться до его уха. Я знаю, это может показаться глупым. К тому же лось никогда ничего не отвечает — только урчит всем своим нутром, словно громадный кот.

И еще он продолжает глодать кору ивы. Старый мистер Балтазар говорит — дело кончится тем, что дерево погибнет. Бездомные собаки роют лапами землю, лают, воют и гадят, но его это не волнует. А ведь они нисколько не красивые, эти шелудивые дворняжки! Но его волнует только мой лось, буквально бесит!.. А все из-за этого несчастного дерева!

Иногда по вечерам мне кажется, что я вижу в окне Винни. Но ведь вы знаете, как бывает с окнами по ночам: они превращаются в полупрозрачные зеркала, так что, глядя в них, можно увидеть и свое лицо на луне, и собственный буфет в птичьей кормушке у скамейки. Так и мне чудилось, будто я вижу Винни. Это было много раз, но я знала — стоит открыть рамы, чтобы сказать: «Привет, Винни!», — и снаружи не будет никого или будет одна из бродячих собак. Так что это был, конечно, никакой не Винни, а просто обман зрения.