Сборник статей - Владимир Бибихин

То экономическое, идейное и поэтическое обобществление собственности, в которое была втянута после 1917 г. страна, силой наученная новым коллективистским нормам, не задевало собственного существа страны, человека. И непонятным, незадетым оно остается и теперь, когда в обратном движении поспешная «приватизация» прежней общественной собственности, нарочитое до злорадства растаптывание коллективистской идеологии, абсурдный «капитализм» снова, как прежний коммунизм, самоубийственно беззаботный в отношении собственных отцов, родителей, пенсионеров, которых бросили нищенствовать, показывает, что и новая «частная» собственность тоже будет понята неверно и рухнет. В чем дело, почему меняющиеся устроения оказываются у нас такими шаткими?

Что так будет, что всякое устроение собственности станет плыть, не обязательно надо было проверять на собственных боках. Даже не зная истории нашей страны, которая стала в ХХ веке уникальным экспериментатором с собственностью и продолжает таким быть сейчас, можно было знать, что всё тут окажется неожиданно и непросто, вслушиваясь в это слово, собственность. В нем звучит собственное, как «настоящее, подлинное, само». Это не прихоть языка. В собственности собственного свое слышится не зря. Собственность всякая с самого начала обречена на прояснение, дознавания до своей собственной сути. То, что кому–то кажется досадной многозначностью, проблемой лексикографа, — на самом деле скромная верхушка айсберга. Не лексические заботы заставляют нас обращать внимание на загадочное удвоение в речи собственного якобы тавтологичным своим и наоборот. Владимира Даля раздражает это, как он думает, ненужное уточнение свой собственный ( «не поруски»). Мы не делаем произвольного перескока, когда видим сходное желание, уточнить, подтвердить, закрепить собственность в нотариальной инстанции, которая своей печатью окончательно и бесповоротно узаконит, зафиксирует собственность своего. Вкрадчиво в лексике, подчеркнуто в законе дает о себе знать одно и то же стремление уточнить собственность, установить ее. Сама по себе она по меньшей мере двусмысленна.

Юридическое закрепление права собственности у нас заимствовано с Запада, оно римский институт. Почему не всечеловеческий? Почему слово, на котором держится право владения, «частная собственность», говорит о части? Не слышится ли здесь частичная, несобственная собственность в сравнении например с государственной и общественной, более прочной и важной? Приватный, приватизация происходит от того же доисторического слова, что наше прочь, опричник. Что выставлено, отделено, выпало опричь, то в исконном понимании «приватно». Значит раньше приватного, частного то, из чего надо было отсечь, отрубить часть? Отруб, отрубное именье — независимое от латинской модели и параллельное ей русское образование, которое повторяет связанную с приватным идею отделения.

В толковании Владимира Даля отрубной — «особый, отдельный и цельный по себе». Поразительное определение. Здесь наивно слиты в одно два противоположных полюса «собственности». С одной стороны, существо отрубного, приватного привативно; это добро, выделенное прочь, вырванное из древних силков общины, мира. Выселить крестьян на отруба, т. е. сделать из общинников частных собственников по западному образцу, было целью столыпинской приватизации, которую царь, расположенный к ней вначале, потом задумался поддерживать. Постепенно охладев к Столыпину, он оставил его без постоянной тайной охраны, а это значит — подставил под убийство. Древняя, темная сила земли, невольными и бессознательными агентами (реставраторами) которой были революционеры, не терпела раздачи земли в частные руки. Не терпит и теперь, и с современной робкой приватизацией земли убийства уже начались. Отсталое и косное противится прогрессивному, рациональному? Или точнее сказать, что со своим разумным проектом обустройства земли всё то же деятельное и самоуверенное новоевропейское сознание, революционное по сути, вторглось в такую непроглядную для него глубину, даже догадаться о которой у сознания нет шансов?

Легкость, с какой рассуждающее сознание попадает в ловушку, показывает выписанная выше далевская дефиниция отрубного. Оно отдельное, отрезанное напрочь, т. е., переводим на латынь, приватное. Идея отрубленного, отрезанного, отброшенного прочь настойчиво сопутствует понятию частного. Спросим: отрубленного от чего? Как в Риме, так и в России — от общины. Что такое община? Не входя в социологический анализ, вспомним ее старое название: мир. Не делая негодной попытки вычислить из этого старого названия черты общины, заметим другое, бесспорное: то, как это старое название уводит вглубь, как затрудняет понимание общины, как привязывает его к проблеме проблем ( «Мир, мир, ослы! вот проблема философии, мир и больше ничего» — Артур Шопенгауэр). Частное — это отрубленное от мира, о котором мы по сути дела ничего не знаем, ни даже того, в каком смысле слова его брать. Но думать о том, что такое мир, от которого отрублено «прочь» частное, у старых и новейших революционеров нет времени, они запланировали и спешат провести приватизацию, уже раздали приватизационные чеки, намечают для выполнения своей операции месячные сроки, к которым надо радикально изменить порядок землепользования, существовавший (колхоз как наследник общины) несчитанные, неведомые тысячи или десятки тысяч или миллионы лет. Сознание снова ставит эксперимент над тем, что есть. Для чего он нужен сознанию? Сознание одержимо жаждой познания, овладения. Путем своего нового эксперимента сознание хочет познать, что такое собственность. Оно выдвигает для начала рабочую гипотезу; она и теперь та же самая, которая наивно выражена в беглой дефиниции отрубного хозяйства у Владимира Даля в виде двусмысленности, вернее, полярности частей дефиниции, соединенных союзом и. С одной стороны, отделенное, отрубленное — с другой, цельное, по себе. Сознание ставит эксперимент, исходя из мечтательной гипотезы: то, что мы отделим в частное, опричное, особое, атомизированное, индивидуальное, по какой–то причине, возможно, оживет, приживется как целое, в себе полное, самостоятельное, т. е. единое целое возродится и размножится в множестве малых целых.

Может ли собственное в смысле частного после оформления у нотариуса стать собственным в смысле подлинного? Будет странно звучать, если мы скажем, что новые экспериментаторы с собственностью обмануты лексикой и заняты исключительно грамматическим упражнением, сведением двух разных до противоположности смыслов собственного в мечтательное единство, но похоже, так оно и есть и иначе быть не может, когда люди, спеша делать, не успевают думать. Что десятилетия истории с миллионными жертвами и немыслимыми страданиями терпеливых масс растрачиваются на прояснение того, что должно было бы стать сколько–нибудь внимательному слуху внятно и так, — это оборотная, непостижимая, иррациональная сторона рационального сознания.

Мы давно заметили этот противоположный, полярный смысл собственности. Собственность как принадлежность добра такому–то юридическому лицу — до контраста другое чем собственность того, что вернулось к себе и стало собственно собой. Юридическую собственность всегда будут понимать с уважительным оттенком восстановления собственно вещи и собственно человека–собственника, потому что первые, основные смыслы имеют над нами неотменимую власть. Всегда именем будет привораживаться собственная суть именуемого. Когда, восстав против собственников, большевики оглохли к загадочному бездонному значению собственности, они лишили себя самой вещи, собственной сути. Когда теперешние приватизаторы надеются юридическим путем восстановить собственность, они так же глухи к корням собственности в мире, снова не вслушиваются в ее глубокий смысл, воображая, что достаточно его назвать. От назвать до на–звать (пригласить) долгий путь. Оттого что Маяковский с нетерпеливой настойчивостью называл мое то счастливое собственное, которое принадлежит мне без отравы собственничества, оно не стало ближе. То же с нынешней «собственностью». Как бы даже не обернулось хуже.

Дело в том, чтобы возвратить собственность пустого собственничества к собственности вещей и их хозяина от несобственности коллективного хозяйствования. Беда его была не в том что отсутствовало единоличное владение, а только в том что собственно общества, собственно мира уже не было: общий (общинный) мир был перечеркнут справедливой войной против собственничества, которая однако мгновенно вывернулась прямо в руках людей из рук людей, стала неправой войной на вытравление собственного, тиранией сознания, подменявшего, подставлявшего, назначавшего мир в распоясавшемся принятии мер.

В популярной газете на первой странице графически даны результаты опроса населения, за демократию оно или за порядок. За порядок выступает большинство, за демократию крошечный сегмент, но это победа не порядка, а журналистики: ей стало быть удалось всё–таки внушить или навязать населению дилемму «демократия или порядок». Здесь всё по обыкновению журналистики перепутано. Порядок и демократия настолько не альтернативы, что изобретатель демократии афинский полис жил в условиях точнейшей, детальнейшей регламентации, просвечивавшей буквально каждый шаг гражданина. Современный французский фермер связан порядками землепользования, производства и торговли так, что его деятельность расписана буквально по часам. У нас нет демократии именно потому что нет согласной воли встроиться в общественно принятый порядок. Не результат, а сама тема опроса «демократия или порядок» вводит в заблуждение.