Вечный сдвиг. Повести и рассказы - Елена Макарова

Она посмотрела на меня удивленно – зачем, мол, все это, и люди смотрели на нас, но тут я осмелел, скатил цепочку с волос, и она повисла на ней, представляешь, Мойше, мою шею эта цепочка едва обхватывала, а ей была до талии. Кофточка розовая, на пуговичках, заправлена в юбку, если это называется юбка, старики отворачивались от стыда.

Мы танцевали с ней, и все на нас смотрели. Получалось вроде, что это наша свадьба, и я думал: «Вы еще не знаете нашей свадьбы! Я соберу весь народ, и не в этом зале, сниму весь “Перле”, целиком два этажа, а музыкантов возьму этих, и одену ее как положено».

Мы сели за стол рядом. Лето, жара, она загорелая, нос облуплен и на нем несколько крупных веснушек. Тогда я спросил ее, с кем она пришла. Она оглядела столы и указала – вон с тем. А, ерундовый тип, подумал я, с ним я справлюсь одним мизинцем.

Честно скажу, я хотел ее подпоить. Чтобы легче было похитить. Чтобы без лишних разговоров. Когда снова начались танцы, я подошел к сестре и оказал: «Отправь Сеню (это ее муж, ты его знаешь, Мойше) за машиной, через полчаса, пусть возьмут пикап».

Сестра моя, дай бог ей сто лет здоровья, никогда меня ни о чем не спрашивала. Сказано – сделано. Мы танцуем. От меня идет пар, понимаешь, пар идет от меня, так я распалился, но сказал себе: стоп, Яков, ты двадцать восемь лет жил и терпел, подожди еще, не трогай ее, не прикасайся пальцем к ее плечу, иначе сгоришь.

Когда мы снова сели за стол, я сказал ей:

– Майн фейгеле, майн эйхеле, майн брекеле… Она сказала: – Я знаю, что такое фейгеле, но что такое эйхеле?

– Эйхеле – это маленькая курочка, уже не цыпленок.

Она ничуть не обиделась.

Звали ее тоже неплохо – Ева. Хава по-нашему.

Закипел чайник, Яков всыпал в кружку заварку, залил кипятком.

– Пришла машина. Как я велел, пикап. Я собрал всю родню: маму, папу, бабушку, сестру с мужем и двух племянниц, – и мы взяли Еву в кольцо. Она растерялась и стала биться о нас, как птица о прутья решетки.

Мама сказала ей:

– Теперь ты наша дочь. Яков тебя выбрал. – Это мама, которая не могла смотреть на ее бесстыжие голые ноги!

– Нет, я не могу, у меня папа в Москве!

Нашла что сказать! У нее папа в Москве! Так будет в Риге, большое дело эта Москва!

Тут она всхлипнула и сказала:

– Так было хорошо…

– Будет еще лучше, будешь ходить в золоте и есть из золота.

Короче, она слово, мы – десять.

Заговорили девочку, и вот едем: в машине темно, мы сидим друг против друга. Я вижу – потухли ее глаза, но думаю – это ничего. Привыкнет, полюбит. Женщины умирали от меня, но я не давался. Я ждал, как ждут преступники из-за угла свою жертву. Но верь мне, Мойше, я не хотел жертвы, я хотел любви.

Приехали в мамин дом. Ну, там началось, все наперебой сулят ей золотые горы, а она твердит свое – ей надо в Москву. Не хочешь жить здесь, будете с Яшей в Москве. Если все дело в Москве, так пусть Москва.

Я потом бывал в этой Москве. Можно на таком базаре найти колечко от золотой цепочки? И самой-то цепочки не сыскать. Я ездил в метро и думал: под землей уже красивая жизнь, тонны мрамора, когда же красивая жизнь наступит на земле? Все бегут, и ты никому не нужен.

Пей чай, Мойше, остынет. И вот я смотрю на нее и горю. 3люсь на своих – оставили бы нас в покое, мы бы разобрались сами. Но это грех. Если бы они оставили нас, я бы за себя не ручался. Она сидит, ноги сдвинула, коленки дрожат. Тогда, чтобы ее развеселить, я сел за пианино, наиграл «семь-сорок», – играю, а у самого внутри огненный вихрь, боюсь и глянуть в ее сторону. Играю, а сам думаю: она – или никто на свете, она – или мне не жить. Москва, Сибирь, Биробиджан – что угодно, только пусть она.

Сестра приходит на помощь. Выносит платформы, помнишь, была такая мода: «На, намеряй. Будешь у нас ходить в модельной обуви».

Она померяла – сама рассмеялась. Два парохода. У нее нога тонкая, стопа узкая… «Мы снимем мерку и сделаем по размеру», – говорит сестра.

Она кивает, хорошо, хорошо, мол, только оставьте меня в покое.

Я понял ее. Закрыл крышку пианино, пожелал ей спокойной ночи и ушел. Не помню, как дождался утра. Сестра сказала: «Прими душ, поможет». Я полночи простоял под душем. Я всегда умел владеть своим телом, Мойше, но тогда я получил от него отказ, и мне было стыдно.

Кое-как я оделся, привел себя в порядок и пошел на базар. Купил розы вместе с ведром и на такси приехал к маме.

Еще из-за двери я услышал ее щебет. Она говорила с мамой.

Видно, что-то обезьянье было в ее натуре, потому что она уже говорила с нашим акцентом.

«Хорошо идет», – подумал я тогда.

Вошел, поставил ведро с розами к ее ногам. Когда я поднял на нее глаза, то увидел, что на ней нет золотой цепочки.

– Эйхеле, зачем ты сняла?

Она ничего не ответила.

Мама отвела меня в комнату и сказала:

– У нее есть жених.

– В Москве?

– В Риге, – сказала мама. – Я слышала по телефону.

Я сел на диван и долго не мог подняться.

– Обманщица! – сказал Мойше. Это было пока единственное его слово за весь рассказ.

– Нет, она не обманщица, – возразил Яков, я же не спрашивал у нее, есть ли жених. Я думал, хорошо, жених не муж, жениха можно убрать. Я подошел к ней, подал руку.

– Яков – человек благородный, он не станет тебя неволить, – так я сказал, в третьем лице, потому что в тот момент я себя не чувствовал. Видел все, как в кино. – Пойдем, я передам тебя из рук в руки. Яков тебя забрал, Яков тебя вернет.

Мы вышли. Было прохладно. Она вся дрожала. И я дрожал. Я взял ее под руку. Она была такая маленькая, едва доставала мне до плеча.

– У тебя есть теплая кофта? – спросил я.

Она кивнула.

Мы шли медленно, для меня это была казнь, для нее – освобождение. Я сказал:

– Подумай последний раз. Трудно поверить человеку, подгулявшему на свадьбе. Но ты мне верь.

Она снова кивнула. Я был ей в тягость.

– Где ты научилась танцевать?

– В доме дедушки. У меня был дедушка, он умер в апреле. Это первый раз после его смерти… – и она заплакала.

– Не плачь, фейгеле, не плачь, – сказал я ей. – А твой жених будет любить тебя так, как я?

Она вытерла глаза ладонями и снова пожала плечами. Сколько лет прошло, кажется, две жизни, а я так и помню, как мы стоим на перекрестке и она вытирает глаза ладонями, зализывает раны как кошка.

К нам приближался мужчина. Неужели это и есть ее жених?! Мне хотелось сгрести ее в охапку и бежать на край света от такого жениха. Лет на двадцать старше, с брюшком.

– Это он?

– Да.

– Зачем он тебе нужен?

– Мне его жалко.

– А меня, меня тебе не жалко?

– И тебя жалко, – оказала она, – но я не могу выйти за двоих. Его я пожалела первым.

– Иди к нему, – я подтолкнул ее в спину.

И она пошла.

– Ты не должен был ее отпускать, – вздохнул Мойше.

– Но я был гордый, пойми, если бы она сказала, что идет к человеку, которого любит, тут еще можно бороться. Бороться с сильным, с равным. Но обижать слабого… Так я думал тогда, но поступил иначе.

Я знал одну банду, около Пороховой Башни. Я дал им тысячу, и сказал: найдите их. Они нашли. Тогда я сказал: дам в десять раз больше, если вы выкрадете ее, но так, чтобы он это видел, чтобы это было на его глазах. Когда он бросится спасать ее, дайте ему возможность поцарапать вас как следует… Такая картина: она себе шла, вы ее пальцем не тронули, и вдруг какой-то маньяк, идиот, прет на вас с ножом, наносит раны. Вы оказываете сопротивление, и, ай-ай-ай, не рассчитали удара…

– И ты мог пойти на мокрое дело?!

– Мог, я все мог тогда. Слушай, не перебивай. Сказано – сделано. И вот моя фейгеле, как по заказу, выходит среди бела дня от жениха, на нее кидаются, – я велел быть с ней поаккуратней, чтобы ни одного синяка не было на теле, замечу – задушу вот этими самыми руками, – он выбегает на ее крик и раз-раз одного, раз-раз другого, в запасе главный удар из-за спины – но тут подъезжают менты, и всех загребают…

Я там не был. Начальник угрозыска – мы с ним тогда изредка выпивали – сказал, что она взяла два билета до Москвы. Тогда я поехал в Москву, но кого там найдешь? Который час, Мойше?

– Половина седьмого.

– Все. В 18.33 уходит поезд.

– Что ты мелешь, Яков, ты опять хочешь в Москву?

Но Яков молчал. Уткнувшись в верстак лбом, он вдыхал запах починенной в полдень обуви и, кажется, сквозь кожу и замшу чуял тот, что исходил от ее волос, – пряный, дурманящий запах.

Поезд тронулся.

– Кого ты все высматриваешь? – спросил муж.

– Никого, – ответила она тихо.

Он подошел к ней, обнял за плечи.

– Ты совсем не изменилась, – сказал он ей. – Я так счастлив с тобой.

Она посмотрела на него вопросительным, но доверчивым взглядом, осторожно высвободила плечи из-под его рук и вошла в купе. Не будь мужа рядом, она бы рассказала всю эту историю старику со старухой, соседям по купе.

– Только отъехали и уже курить, – вздохнул муж, видя, как Ева вынимает из сумочки сигареты и спички. – Пойти с тобой?