Походные записки русского офицера - Иван Лажечников

Г. Вейстфальс, 16 июня

Неподалеку от Лютцена, близ самой большой дороги, к нему ведущей, стоит простой камень, окруженный несколькими тополями. «Здесь пал Густав Адольф», – сказал мне почтальон. «Стой!» – закричал я и с трепетом сердечным выскочил из коляски. Какой памятник означает место, где славной смертью кончил славную жизнь великий государь и великий человек? Простые плиты из грубого дикого камня, кое-как наломленные и обсаженные пятью или шестью тополями! Два дерева срублены французами во время отступления их от Лепцига. И рука разрушения не дрогнула, прикасаясь к сей святыне!.. Мне кажется, Гении добра и славы стоят на страже у этого грубого монумента и препоручают его сбережение народам и векам. Памятник великому человеку есть сокровище, за которое настоящее время отвечает потомству. Нет казни довольно ужасной для извергов, разрушающих это священное наследство народов! Одна треугольная плита поставлена над прочими острейшим концом своим сверху: на ней изображены буквы G. A. а под ними: 1632 год. На одной неровной плите, лежащей на земле, начертана следующая надпись:

Gustaw Adolph

KONNIG VON SCHWEDEN

frel hier

fur Geistes Freiheit

am 7 November 1632

То есть:

Густав Адольф, Король Шведский,

пал здесь за свободу веры 7 ноября 1632.

Идя восстанавливать законного государя на трон отцов его, российский император с прусским королем поклонились на сем месте Гению Великого Густава – и славный защитник истины и прав народных благословил их, конечно, на сей священный подвиг.

Мысль – дать и выиграть сражение на том поле, где пал Густав Адольф среди трофеев своих, – столько занимала и мучила Наполеона, что он, предугадывая Лютценское дело, не переставал окружающим его говорить, сколь славно будет победить неприятеля на этом месте. Исполнились ли эти мечты его или нет, известно последствиями Лютценской битвы.

Вот что говорит История о победе и смерти короля шведского.

Густав и Вальдштейн, вступив в 1632 году в Миснию, располагаются к сражению. Перед битвой герцог Саксен-Лауенбургский докладывает королю, что Гассион купил двух прекрасных лошадей, которых назначил: одну для победы над неприятелем, другую для преследования побежденных. «Почему не запасся он третьей для упорной битвы, которую обещает нам вид наших противников?» – спросил Густав. В самом деле, начало сражения не предвещает успеха шведам. Король, видя их в ужасном беспорядке, слезает с лошади, останавливает бегущие полки, берет копье в руки и говорит им, что если не удерживает их на посту чести память о совершенных ими подвигах; если, пройдя столько рек, взяв приступом столько городов и одержав над неприятелем столько побед, не одушевляются они желанием сохранить приобретенную ими славу, то пусть остановятся хотя для того, чтобы посмотреть, как он умирать будет. Эта речь, в которой соединены столь искусно хвала и упреки, увенчана совершенным успехом. Войско останавливается, устраивается, стремится снова к ужаснейшей войне; отправляют назад свою артиллерию, вторгаются в укрепления неприятеля и остаются победителями на месте сражения. Но победа эта слишком дорого куплена была шведами: виновник ее пал во время действия.

Казалось, король предчувствовал свой конец за несколько дней перед этим, когда народы, бросаясь к нему навстречу, изъявляли ему все знаки сердечного восторга, преданности и удивления. «Страшусь, – говорил он тогда, – чтобы Всевышний, оскорбленный их восклицаниями, не научил их слишком скоро, что тот, коего возносили они, как божество, был только ничтожный смертный».

О Густаве говорили, что он умер с мечом в руках, с командными словами на устах и с мыслью о победе. Он сам говорил, что счастлив тот, кто умирает, исполняя свое дело; он говорил и доказал это опытом славной смерти.

Великий Густав научил Европу искусству воевать; добродетели его соответствовали его дарованиям. Он уничтожил дуэли в шведских войсках строгим законом и строжайшим примером.

Эйзенах, 22 июня

«Есть ли у вас что-нибудь любопытное в городе?» – спросил я хозяйку свою, добрую и словоохотную старушку. «Как не быть!» – отвечала она мне голосом оскорбленного самолюбия и начала рассказывать о взрыве порохового парка, о замке Вартбург, о заточении в нем Мартина Лютера, о Рыцарском зале, о жизни длинноруких маркграфов, румяных и белоликих графов, близоруких князей и свирепых князьков, бывших некогда ужасом и трепетом соседних земель. Я слушал ее очень долго… Случалось ли вам, читая бредни Радклифа, утомившись подземельями, напугавшись гробами, мертвецами и привидениями, раскрыть вдруг книгу и, для оживления мыслей и сердца, приняться за Карамзина? Желая полюбоваться скорее красотами здешней природы, я сделал то же с хозяйкой моей, взялся за ручку двери и отворил уже ее; но моя Радклиф все еще преследовала меня по лестнице грозной тетей какого-то охрипшего в бранях витязя…

Первый попавшийся мне навстречу мальчик взялся проводить меня в замок Вартбург. Двенадцатилетнее дитя со всем красноречием старика рассказал мне жизнь Лютера. К чести немецкого просвещения должен я упомянуть, что в Германии дети, рожденные в низшем состоянии, не считают за грех учиться тому, чему учится сын или дочь дворянина. Каждый знает свою Библию, историю своей родины и своего отечества; сверх этих необходимых познаний знакомят их с приятными и полезными искусствами и науками. Природные дарования не умерщвляются грубыми, закоренелыми предрассудками; дороги умам проложены, и выбор предоставлен: остается идти по любому в храм славы. Оттого-то Германия так богата учеными, поэтами и философами, рожденными под тенью снопов и в бедных хижинах. Сам Вольтер, со всею придирчивостью своею, не мог бы здесь сказать:

Peut-être qu’un Virgile, un Cicéron sauvageEst chantre de paroisse ou juge de village.

(Кто знает? может быть, Виргилий, ЦицеронКричат на крылосе или села в совет?)

К чести здешних нравов должен я прибавить, что богатый и бедный, дворянин, купец, ремесленник и земледелец, учась вместе в одной народной школе, слушая одинаковые уроки и наставления, навыкают к какому-то согласию мыслей и чувствований, к какому-то единодушию, которого ни время, ни различие состояний истребить не могут.

Тропинки ведут к замку Вартбург по крутой и возвышенной горе. У подошвы ее путник любуется рассыпанными на ней красивыми, разнообразными хижинами; выше лужайки манят его отдохнуть на бархатной своей зелени; в середине густые кустарники зовут его уклониться в тени моей от зноя солнечного; наконец иссеченная между огромными утесами дорога ведет его на гордую высоту, на которой останавливается он дивиться красотам природы и познает всю меру человеческой гордости. В самом деле, царская высота! Все низко и мало передо мной; кажется, вся окружность лежит у ног моих и ждет моего веления!.. С горы, господствующей над многими другими, приятно смотреть на город, стелющийся в лощине наподобие красивой деревеньки; приятно бродить взорами между дикими утесами с обнаженным челом или с увенчанным кустарниками – между утесами, возносящимися к небесам или над бездной нависнувшими; весело следовать за излучистой речкой по расписным лугам и остановиться наконец над черным отдаленным бором. «Видите ли влево два камня, похожие на женщину и мужчину?» – спросил меня старик, встретившийся со мной на середине горы. «Вижу только два камня, – отвечал я ему. – Но если вам угодно, чтобы я открыл глаза воображению, если нужно помечтать: то скажу вам, что усматриваю нечто сходное с человеческими фигурами». – «Прекрасно!» – воскликнул старик, пожимая с восхищением мою руку, и, желая наградить мою прозорливость, рассказал мне следующее старинное предание.[37]